Портрет поздней империи. Андрей Битов

О своих книгах Битов заботится, относится к ним бережно и внимательно. Мне это, честно говоря, очень нравится. Дело не в том, что Битов так уж особенно любит свое творчество. Он любит его не больше, чем другие известные мне писатели. Но взять, к примеру, Бродского. Тот вполне осознавал свое место в истории литературы, тем не менее к книгам своим относился с непонятным мне отвращением. Чем-то они его, как конечный продукт, не устраивали (в этом смысле Бродский схож с Федором Тютчевым, который тоже, как мы знаем, не хотел собирать свои стихи в книжку. За него это сделал Тургенев).

Питая симпатию ко всякому высокому ремеслу, Битов, напротив, любит сам составлять и компоновать свои книги, и делает это виртуозно. Он любит также принимать самое деятельное участие в выборе шрифтов, иллюстраций, обожает возиться с макетами. Я вижу в этом какое-то подспудное тяготение к догуттенберговской эпохе в литературе. Если бы он мог, Битов каждую книгу выпускал бы в одном экземпляре.

Разумеется, это не снобизм, а, напротив, доверие, даже любовь к читателю: к тому, что он возьмет книгу в руки бережно, что будет листать ее неторопливо, внимательно рассматривая каждую иллюстрацию, каждую виньетку. Так, к примеру, задумано уникальное издание «Оглашенных», выпущенное в Петербурге Иваном Лимбахом. Битов надеется, что для читателя встреча с книгой — это опыт. Раньше я сказал бы, что эти надежды Битова — донкихотские. А теперь в этом не уверен. Просто надо применить другую арифметику: таких читателей, может быть, немного, но они есть.

С Битовым мне, музыканту по образованию, говорить о музыке интересно. Это, на самом деле, случается крайне редко. Даже самые знаменитые наши авторы, едва коснувшись музыки, начинают почему-то нести ужасную чепуху. А у Битова как раз получается убедительно. И дело здесь не в эрудиции, а просто у него есть интуиция. В общении с музыкой это, в общем-то, самое главное.

Т

рогательно Битов высказался когда-то о Набокове: «Еще неизвестно, чего в нем больше — гордости и снобизма или застенчивости и стыдливости». Это, по-моему, автопортрет Битова.

У нас с Битовым даже есть общие знакомые-музыканты. Например, замечательный грузинский композитор Гия Канчели. Или соседка Битова по дому, певица Виктория Иванова, которой Битов восторгается. Она действительно прекрасная певица, да к тому же красивая женщина.

«Freaks» («Уроды») — черно-белый культовый фильм Тода Браунинга. Битов впервые увидел этот фильм в Америке по телевидению и весьма им, помнится, восхищался. Я тогда недоумевал: история весьма мрачная (о том, как группа уродов отомстила циркачке, ради денег отравившей своего мужа-карлика), сделана с сильнейшим уклоном в патологию. Но впоследствии понял: есть в душе Битова и это — интерес к темному, страшному, уродливому. Но на страницу это у него пока все-таки не вырывается.

Хочется сравнить Битова с композитором Рихардом Штраусом. Тот тоже одно время писал оперы тонкие, психологичные, но, в общем, понятные многим. А в более зрелые годы сосредоточился на сложных поэтических параболах, превратив свои произведения в философские диспуты. Ясность, сложность — понятия относительные.

Цитирую здесь с удовольствием питерского поэта Глеба Горбовского, который ритм битовского повествования уподобил «движению одинокого пловца среди волн житейской пустыни, когда пловец вот-вот захлебнется, но вновь и вновь голова его маячит над поверхностью; одиночество для таких пловцов — не трагедия, не печаль вовсе, а почти мировоззрение, даже религия…»

Ч

естно говоря, Горбовский здесь подражает — сознательно или бессознательно — Битову. Есть у Битова такое интригующее качество: те, кто пишет о нем, почему-то обязательно стилизуют свои тексты под битовскую прозу. Московский критик Лев Аннинский поступил особенно странным образом. В статье о Битове он придумал цитату из Битова.

Шутят критики! С другой стороны, Битов, цитируя в «Оглашенных» стихи Бродского, их нещадно перевирает. Это что: редактура? Полемика? Литературный прием? Или просто память подвела?

Щемящая нота «Оглашенных» − этого реквиема по империи, который Битов начал писать, пророчески, в первой половине 70-х годов. В этой книге много еще чего есть — и про теологию, и про экологию. Но в этих областях я мало смыслю, а об империи в последние годы размышлял. Вообще-то говоря, имперская тема традиционна для петербургской культуры. Тут и Пушкина можно вспомнить, и Чайковского, и Гумилева, и Бродского. «Оглашенные» кончаются видением автора, в апокалиптической августовской Москве 1991 года, с ее танками, растерянными солдатами, роковым хаосом, внезапно узревшего дремлющих в небе ангелов: «Их обрусевшие дюреровские лица были просторны, как поля, иссеченные молниями…» Тут примечателен характерный для Битова прием: вздох, очень тянущая душу интонация. Вспоминаешь, что Битов начинал как поэт.