Портреты современников

Третье (написанное для себя) стихотворенье еще откровеннее повествует об эпизоде этой затаенной любви, и тут умолчания поэта красноречивее слов. Недаром столько в этих стихах многоточий:

СТРУЯ РЕЗЕДЫ В ТЕМНОМ ВАГОНЕ.

Dors, dors, mon enfant!

He буди его в тусклую рань,Поцелуем дремоты согрей…Но сама — вся дрожащая — встань:Ты одна, ты царишь…Но скорей! Для тебя оживил я мечту,И минуты ее на счету……………

Так беззвучна, черна и теплаРезедой напоенная мгла…В голубых фонарях,Меж листов, на ветвях,Без числаВосковые свечи плывут.И в садуКак в бредуКризантэмы цветут.…………

…………Всё что можешь ты там,всё ты смеешь теперь.Ни мольбам, ни упрекам не верь!…………Пока свечи плывутИ левкои живутПока дышит во сне резеда —Здесь ни мук, ни греха, ни стыда……………

Ты боишься в кровиСвоих холеных ног,И за белый венокВ беспорядке косы?..О молчи, не зови!Как минуты — часыНе таимой и нежной красы.………… На ветвях,В фонарях догорела мечтаГолубых кризантэм…

…………Ты очнешься — свежа и чиста,И совсем… о, совсем!Без смятенья в лице,В обручальном кольце……………Стрелка будет показывать семь…

Семейная жизнь Анненского осталась для меня загадкой. Жена его, рожденная Хмара-Борщевская, была совсем странной фигурой. Казалась гораздо старше его, набеленная, жуткая, призрачная, в парике, с наклеенными бровями; раз, за чайным столом, смотрю — одна бровь поползла кверху, и всё бледное лицо ее с горбатым носом и вялым опущенным ртом перекосилось. При чужих она всегда молчала; Анненский никогда не говорил с ней. Какую роль сыграла она в его жизни? Почему именно ей суждено было сделаться матерью его сына, Валентина?

Этот единственный сын, которого Иннокентий Федорович нежно любил, воспитал и образовал с большой заботливостью, был по облику своему, и духовному и внешнему, какой-то противоположностью отцу. Добродушный малый и всем сердцем ему преданный, но до удивления ничем его не напоминавший, ни наружностью, ни умом, ни манерой себя держать. Чтобы доставить удовольствие Иннокентию Федоровичу, я попробовал было поручить Кривичу какую-то рубрику в литературной хронике «Аполлона», но после первого же опыта пришлось отказаться от его сотрудничества (хоть я и сохранял с ним и его женой самые добрые отношения). После кончины отца Кривич выказал примерное рвение к его памяти, заботливо привел в порядок его писательское наследие, тщательно издал «Кипарисовый ларец». Не припомню я, однако, ничего написанного им ни до, ни после революции, что могло бы послужить для душевной биографии отца, а сам Анненский, если и говорил о своей сердечной скорби, то всегда полушутливо, из гордости, и как о чем-то исходящем из его «трансцендентной» печали.

Старые личные счеты с жизнью, неутоленный и затаенный эрос пронизывают и поэзию «Тихих песен» и «Кипарисового ларца» и «Книги отражений» и даже «Эврипида», не говоря уж об упомянутых трагедиях: «Лаодамия», «Мксион», «Меланиппа», «Фамира Кифаред», — однако это не объясняет Анненского-творца, почти всегда говорящего не о себе только, но о тоске всех безверных, всех не победивших в себе рассудочной логики. Если же, от безверья, страдал он глубже и безнадежнее других, то оттого, что всё сознавал сильнее и окончательнее, чем обыкновенные смертные. Во всяком случае, не от узко личных причин (от болезни, в частности) проистекала «траурность» Анненского, заставлявшая его пристально вчитываться в лермонтовского «Демона», в «Романцеро» Гейне, в «Гамлета» и другие произведения, отразившие тревогу и мятеж уязвленного и отчаявшегося сознания.