Порученец царя. Нарвский дьявол

Лязг шпаг, треск ломаемых стульев, звон разбитого стекла, глухие удары при падении тел и громкие проклятия, вопль вылетевшего в окно солдата, который упал на тучного, остановленного собственным любопытством мясника, перемежались с отчаянным и пронзительным женским визгом, что привлекло на площадь множество окрестных зевак. Со скоростью ураганного ветра по городу распространился слух, мол, на дом губернатора напала и устроила очередной погром ватага пьяных матросов со стоящих в порту английских кораблей, которые развозят повсюду заразу их революции с её неуважением к порядку и властям чужих стран. К ратушной площади стали нестройно подтягиваться городские стражники, на бегу придерживая железные шлемы. Они останавливались в недоумении против рядов шведских солдат, которые окружили здание и никого не подпускали, и увеличивали растерянный гомон толпы. Унтер-офицер, вроде слепой в дневное время совы, напряжённо прислушивался за перемещением шума сражения. Он неуверенно прикидывал, к какому окну надо будет призвать подчинённых, и первым кинулся в обход здания, когда с другой стороны раздался звон осколков выбитого окна и всё внезапно стихло.

– За мной! – прорычал он приказ всем солдатам, словно предстояло схватиться с многочисленным убегающим врагом.

Задыхаясь от возбуждения, Вольдемар легко, как будто только этим всю жизнь и занимался, забрался на крышу губернаторского дома и сразу же отскочил от взмаха нацеленного к его ногам острия шпаги пастора, который полез следом. Тот запутался в одежде, чертыхаясь, с треском ткани разорвал её, обнажив в прорехе военный кожаный камзол, затем отшвырнул обрывок чёрной ткани и в ярости бросился на противника. Вольдемар поджидал его петухом, подбоченившись левой рукой в кожаной перчатке с широкими отворотами. Отбил одно нападение пастора и другое прежде появления за краем крыши головы новобранца, который тут же исчез. Возле ратуши через площадь прозвучал выстрел мушкета, и пуля влепилась в кирпичную трубу рядом с пастором, что вызвало у того поток остервенелой брани в сторону стреляющего, которому он пригрозил шпагой. Оттуда больше не стреляли, но на крышу стал влезать офицер с мушкетом.

– Ну что ж, прощай! – голос, каким Вольдемар объявил странному пастору предложение полюбовно расстаться, был глухим из-за прикрывающего рот шарфа. – К сожалению, я должен бежать.

Он ловко увернулся от выпада шпаги за следующую трубу и, пробежав по крыше, сильно оттолкнулся, пролетел над провалом улочки, разделяющим обращённые к ней дверными входами дома. Словно кошка, мягко опустившись на черепицу крыши противоположного дома, он быстро пересёк её к дальнему углу, с него шумно спрыгнул на пристройку, затем во двор. В твёрдом намерении перепрыгнуть над улочкой следом за ним, пастор разбежался, но в последнее мгновение потерял уверенность, что ему это удастся, и попытался приостановиться на краю черепиц. Он нелепо замахал руками и выронил шпагу, отчаянно стараясь сохранить равновесие. Черепицы угрожающе затрещали, он не удержался и полетел вниз, где как раз приостановилась дорожная карета. Испуганные лошади рванулись вперёд прямо на выезд к площади, однако кучер справился с ними, остановил мордами против толпы, загородив солдатам, стражникам улицу, самую удобную для погони за таинственным беглецом.

Карета, которая так кстати оказалась под падающим пастором, внутри была обустроена разными удобствами для дальних путешествий, и в ней были двое. На переднем мягком сидении спиной к ходу дремал полный и с широкими щеками ксёндз иезуит. Толстые, как колбаски, пальцы иезуита были сомкнуты в замок на его тугом животе поверх и чёрной сутаны и цепочки с серебряным крестом. Внезапное падение на карету чего-то тяжёлого и рывок лошадей, как пыль из ковра, вытряхнули из него дремоту. Веки его приоткрылись, и он встревожено уставился маленькими мутно-серыми глазками на женщину, которая сидела напротив. Она была в самом расцвете женской красоты – властная и породистая полька с высокой полной грудью, с синими глазами и безупречным овалом славянского лица, щедро обрамлённого светлыми золотистыми волосами. Тридцатилетний возраст и жизненный опыт развеяли многие девичьи мечтания и надежды – в ней чувствовалась необузданная решительность светской львицы и привычка ни в чём себе не отказывать.

Если она и испытала замешательство, то оно было кратким, как полёт шальной пули. Отстранив атласную занавеску с оконца дверцы, она хотела выглянуть наружу и едва не ткнулась лбом о сунувшийся сверху вытянутый нос тёмноглазого мужчины средних лет с резкими чертами узкого белобрысого лица, на котором будто от рождения запечатлелось выражение, что он занят очень серьёзным делом. Свисая вниз головой, он посмотрел на неё, снял непонятно как не упавшую пасторскую шляпу и, попытавшись наскоро поприветствовать женщину, быстро представился.

– Капитан Лёвенхаупт, – буркнул он из своего неудобного положения.

– Что вам угодно? – резко спросила полька.

Капитан увидел на дверце графский герб, и голос его приобрёл почтительный оттенок.