Послание госпоже моей левой руке

По ночам Царев все чаще просыпался от приглушенного похрюкивания. Иногда ему мерещились тени огромных бурых свиней, пытающихся проникнуть в его комнату. Он стрелял на звук, пока не кончались патроны, а потом пил водку и писал на узких разноцветных листах бумаги, которые под утро сжигал в камине. Иногда начальнику полиции удавалось добыть обгорелый листок с размашистыми каракулями.

В ту ночь, когда Амадин разрешилась от бремени, сын Юноны выпустил из клеток хищников, и они вместе с бурыми свиньями ринулись во дворец.

Цареву доложили, что жена родила слепую старуху, стаю злых псов и обезьяну. Он слушал вполуха, его внимание привлеки чьи-то крадущиеся шаги в коридоре. Как только они приблизились, Царев выстрелил на звук. Обессиленная родами Амадин, пробиравшаяся на кухню попить водички, рухнула с пробитым сердцем.

Царев выцедил стакан водки с черным перцем и твердым шагом направился в столовую. Он с порога разрядил оба револьвера в домочадцев.

Никто не успел даже понять, что происходит, и только обезьяна попыталась дать деру через окно, но застряла в форточке и была сражена пулей.

Никогда еще Царев не стрелял так метко, с таким вдохновением и спокойствием. Он вдруг словно понял, к чему призвал его Господь, и торопился исправить все свои ошибки, разя виноватых, ибо правых не было. Когда у его ног рухнул начальник личной полиции, кончились боеприпасы. Из-за пазухи главного шпика выскользнуло несколько обгорелых бумажек. Царев поджег от упавшей свечи ту, на которой чьим-то знакомым почерком было написано:

Россия – сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

От зажег эту бумажку, а от нее вторую, третью…

В залах кипела битва: в яростной схватке сошлись люди и звери, сипло выли оркестры и разносилось петушиное хрюканье. Шатаясь, Царев брел из зала в зал, разбрасывая горящие бумажки, от которых то там то сям мгновенно занимались пожары. Внезапно огромное тело дворца содрогнулось. Царев еще не знал, что это рухнула крыша, проламывающая тяжестью золота и резного камня междуэтажные перекрытия. Потеряв равновесие, хозяин упал на пол перед Юноной, и последнее, что он увидел, была богинина нога, покрытая жесткой собачьей шерстью, с грубо обкусанными синими ногтями на сросшихся пальцах.

Все еще раз содрогнулось, и охваченный яростным пламенем и разваливающийся на глазах дворец медленно погрузился в Прорву, на берегу которой сидел и плакал сын пьяницы и богини…

4.

Не было ни света, ни тьмы, а было какое-то холодное, ровное и тусклое свечение, исходившее невесть откуда, словно усталое вещество жизни источало последнюю энергию – светом, но не жаром – для последних людей, бредущих по последним дорогам. Намаявшийся в госпиталях солдат наконец дошагал от полустанка до холма, с вершины которого хорошо было видно раскинувшееся внизу село с церковкой у подножия огромного дерева. Странная картина открылась солдату. У крайних домов поскотины были разгорожены, кое-где завалились заборы. И – ни лая собак, ни дыма из труб. Дорога, ведущая к селу, напоминала ровный и гладкий песчаный нанос, какие остаются после паводковых ручьев; на ней не было ни одного следа – ни птичьего, ни звериного, ни человеческого. Кое-где сквозь песок пробивались жесткие, изрядно запыленные щитки подорожника.

Прихрамывая, солдат осторожно спустился с холма и по травянистой обочине пробрался в ближайший двор. И здесь не было никаких следов. Заглянул в хлев. Запах навоза почти выветрился, уступив запаху плесени и керосина. В доме не было ни души, хотя нехитрая мебель и утварь находились там, где их когда-то, видимо, приспособили хозяева. От печки пахло сырой глиной. В красном углу, где висела икона, чернело небольшое пятно. Ни к чему не притронувшись и стараясь не шуметь, солдат вышел на крыльцо.

Ему захотелось воды, но колодец был сух.

Он двинулся по селу, заглядывая в опустелые дома, сараи, амбары, вдыхая запахи плесени и керосина. Во многих дворах стояли телеги, груженные домашним скарбом. Но ни в одном доме он не увидел детских игрушек. И ни на одном дереве не было скворечника. Рядом с разоренной церковью высилась стена с дверью, запертой на большой висячий замок, на гвозде, вбитом в косяк, висел ключ. Это было все, что осталось от дома.

Тусклый свет сгустился до сумерек. Значит, он пробыл здесь почти весь день. Солдат вышел за околицу и сел в траву. Он чувствовал себя усталым. Медленно скрутил папиросу. До него не сразу дошло, что, прикуривая, он неотрывно смотрит на слабый огонек в окошке крайнего дома, а когда дошло, он бросился к этой избе.