После боя

Губы бродяги искривились. Невероятно, но он смеялся надо мной! Смеялся неприкрыто, откровенно, и засмеялся бы в голос, если бы у него не были разбиты губы. И если бы не было так сильно ранено лицо…

– Ты не хочешь говорить, кто на тебя напал? Ты их боишься? А может, мне следует обратиться в полицию?

Снова – неприкрытая усмешка и никаких слов.

– Где ты живешь? Где находятся твои вещи? Как твое имя? Ну хоть это ты можешь сказать?

Ситуация становилась просто катастрофической. Я бесился – потому, что, ничего не говоря, он превращал меня в посмешище. И еще потому, что поражался сам, как просто он смог стать главным в такой непредсказуемой ситуации, в таком странном положении, ведь главным явно был он, а не я.

– Ладно. Не хочешь говорить – не говори. Лежи молча и постарайся уснуть. Утром придет врач.

Я потушил свет и ушел, даже не обернувшись посмотреть, какой у него взгляд теперь. Утром я позвонил врачу. Пришел один из моих эмигрантских знакомых – бывший врач из Одессы, не сумевший подтвердить на английском языке медицинский диплом. В Одессе он был довольно известным хирургом, а в Штатах работал в доме престарелых чернорабочим по починке мели, сантехники и электропроводки. Но я надеялся, что он не потерял своих медицинских познаний. Так и произошло. Внимательно осмотрев больного, он выписал несколько дешевых лекарств, дал советы и сказал, что минимум неделю ему необходим полный покой. Я вышел его проводить, и более подробно мы разговорились внизу, в холле. Он сказал так:

– Его били, и били жестоко. К тому же не один день. На его теле есть совсем застарелые гематомы, которым не меньше месяца. Судя по внешним признакам, внутренних кровотечений и разрывов органов нет. Но ситуация все равно очень серьезная. Есть тяжелое сотрясение мозга. За ним нужен уход. Ты действительно не можешь отправить его в больницу? Тогда пусть хотя бы не встает с постели и пьет лекарства.

– Чем его били?

– Кулаками. Может, дубинками. Я не исключаю и кастеты. Судя по его ранам, удары наносились со страшной физической силой. У женщин не бывает такой силы, так что это явная работа мужчин. К тому же мужчин, способных наносить профессиональные удары – например, бывших полицейских, телохранителей… И вообще, этот человек крайне истощен, просто доведен до предела истощения. Я вообще удивляюсь тому, что он жив. От таких ударов он должен был бы умереть. То, что он выжил, я объясняю просто выносливостью его организма. Кому-то он здорово насолил. Странно, за что могли его так избить, если по виду он бедняк? Может, он знал что-то или видел, но тогда было бы проще его убить… Возможно, его пытали, чтобы выудить какие-то сведения? Это ближе всего к истине. Его должны были бить не один час, чтобы отделать вот так. Похоже на пытку.

– Он действительно мог умереть от таких ударов?

– Я же сказал – удивляюсь, как он не умер! Ему повезло, что не было кровоизлияния в мозг. Но если бы избиение продолжалось чуть больше, ничто бы его не спасло. Ты знаешь, за что его так?

– Нет, к сожалению.

– И вообще – кто он такой?

– Понятия не имею! Я нашел его просто на улице.

– Где нашел?!..

– На улице… ночью…

– И привел к себе в дом?! Ты?! С твоим положением?! И будешь лечить, тратить деньги?! Ты не в своем уме!

– Я знал его раньше. Вернее, видел и слышал… Он русский.

– Вот как… У него нет страховки?

– Думаю, нет. И виза, скорей всего, просрочена.

– Тебе следует показаться хорошему психиатру.

– Возможно, я так и сделаю. Потом.

Я заплатил ему гонорар, и он ушел, пообещав молчать. Это обещание означало, что скоро в Лос-Анжелесе не останется собаки, которая не будет знать о том, что я лечу какого-то сомнительного бродягу, да еще и привел его к себе. И версии этого чудовищного (с точки зрения общественного мнения обывателя) поступка будут покруче, чем любой детективный роман! В ход пойдет все – от незаконных детей с криминальным бизнесом до шантажа, а, значит, на несколько недель вся русскоговорящая колония обеспечена хорошей темой для обширных сплетен! Но мне почему-то было на все это глубоко наплевать.

Накупив лекарств, я старательно выполнял все предписания врача, лечил его, и двое суток прошли вполне спокойно. Если не считать того, что он по-прежнему молчал. За все это время я не услышал от него ни единого слова. Но он стал слушаться меня. Когда я уходил на работу, он послушно принимал таблетки, ел пищу, которую я ему оставлял, и даже немного вставал с постели. Я учился различать выражения его глаз. Чаще всего они были насмешливыми. Реже – внимательными. Иногда – отстраненными, словно витающими в облаках. А еще изредка в них проскальзывала какая-то странная смесь, в которой я читал совмещение иронии и боли.

– Почему ты решил, что я русский?