После десятого класса

Когда Николов, одетый, как на парад, вышел во двор, унтер со скрюченной левой рукой отрапортовал гулко» как из бочки. При каждом слове его длинные седые усы подлетали до ушей.

— Смир-на! Равнение направо! Ваш скородь, прибывшие болгары-охотники в количестве четырнадцати душ построены для встречи! Старший унтер-офицер Устименко.— И замер, уставившись на начальника немигающими бесцветными глазами.

Звякнув шпорами и приложив руку к шапке, капитан крикнул:

— Здорово, балканские львы!

В ответ вразброд ответили кто по-русски, кто по-болгарски, кто по-украински. Устименко не выдержал, возмущенно фыркнул и чисто по-стариковски проворчал:

— Львы... а мяукают, шо тебе котята.

Гневно покосившись на него, Николов сказал:

— Это я авансом заявил. Уверен, что будете балканскими львами. Этому всех нас обязывает родина. Вольно! — Здороваясь с каждым за руку, стал расспрашивать, кто откуда. Это были рыбаки из разных мест, а судьба у всех одна: или был в чете и разгромили, или не поладил с полицией и бежал. Сейчас пришли пешком из Одессы. Кто был матросом, кто грузчиком...

Николов пояснил:

— Накормить вас накормим и кров дадим, а о зачислении буду хлопотать перед начальством. У нас с этим строго, нужны поручительства. Бай Йордан, займись ими. Устименко, распускайте строй.

Но унтер снова зычно крикнул:

— Смир-на!

И уже за дверью Райчо услышал:

— На-пра-во! — И почти стон: — Боже, як раки в котелке. Чуть лбы друг другу не порасшибали. Ничого. казаки, вышколим.

Расстегнув мундир, Николов сел на топчан, задумался и прошептал, что Христо все-таки оказался не прав в споре с Иваном. Этот спор Ботева с Вазовым как-то

Николов слышал в Бухаресте. Иван Вазов страстно доказывал, что в болгарской революции и освободительной борьбе все слои общества будут едины. А Христо Ботев заявлял, что чорбаджии и крупные чиновники подведут...

Вот сейчас пришли хэши — босяки, оборванцы, а на столе перед Райчо — приготовленный для доклада начальству список тридцати добровольцев, и все они не только из зажиточных, а даже богатых семей. Подав прошения, они разошлись по домам и скоро придут сюда. А как быть с этими четырнадцатью?

Райчо вдруг вспомнил свое первое увольнение из кадетского корпуса на рождество и притчу, рассказанную ротмистром, о больном мужике и попе, который ел скоромное в великий пост, и решил не просить начальство о зачислении в ополчение этих четырнадцати хэшей. А ну как откажут?

— Э, будь что будет. Когда-то еще сформируется штаб. И если тогда спросят, на каком основании зачислены хэши, то отвечу, что два месяца крутился один, потом дали неопытных писарей и половину документов растеряли. Ведь никто же не помогал. Ну, а когда начнется война, будет не до канцелярщины.

Николов крикнул писаря, тот принес список. Райчо его подписал. Вылчев сказал:

— Там к вам какой-то древний старик просится.

— Пропусти.

И вошел настоящий рождественский Дед Мороз, с длинной седой бородой, в долгополом кафтане, опираясь на суковатую палку. Не хватало только мешка с подарками за спиной. Николов расхохотался:

— Чего тебе надобно, старче? Уж не добровольцем ли ко мне собрался?

— А мне бы, ваш скородь, годков десяток скинуть, то показал бы, как саблю держать и молодого коня обуздывать.

“ Так зачем ко мне?— Николов пододвинул старику стул. Дед отрицательно помотал головой:

— Мне, ваш скородь, днем садиться, шо старому коню лечь. Можно и не встать.

— Так слушаю тебя, дед.

Старик откашлялся и начал, мешая русскую и украинскую речь:

— Шо такое робытся? Все бегают, все шукают, с ног сбились: где капитан Микола? Нема капитана Миколы. Був капитан Микола, сгинул капитан Микола.

— А что делать, дед? На такую ораву, чтоб был порядок, нужно не менее трех десятков офицеров и пол-сотни унтеров, а я один.

— Дело у тебя тоже одно, великое дело. А что один управляешься — тоже добре.

— Ты ко мне с советами пришел?

— Яки там советы. Скильки не балакай, из слов ни одного тебе помощника не слепишь. Ты вот что...— Старик непослушной рукой вытащил из-за пазухи белую барашковую папаху и протянул ее капитану. Ее когда-то малиновый верх выцвел и был в нескольких местах аккуратно заштопан; засаленная подкладка лоснилась, как хромовая кожа.

— Спасибо, дед, да только мне белая папаха не положена.

— То в строю не положено. А ты офицер и вне строя можешь носить.

— Так зачем мне белая?

Старик досадливо крякнул:

— Да ты пойми, ваш скородь, все бегают, все шукают: где капитан Микола? А вон капитан Микола — в белой папахе, за версту видать, и шукать не треба капитана Миколу.

Николов изумленно произнес:

— Ну и ну... Пожалуй, ты, дед, прав. Мне до такого бы ввек не додуматься. Спасибо тебе.

— А ты кокарду начепи,— подсказал довольный дед.

— Кокарду... кокарду,— пробормотал Райчо, роясь в шкатулке с офицерской галантереей.— Кокарду, говоришь? Ополченскую форму еще никто не знает, пусть пока будет так...— И он прикрепил к папахе болгарского льва, подаренного когда-то в Браилове четником, надел:— Ну как, дед?