После финала

Она смотрит на Лиама, и ее лицо становится мертвенно-бледным. Мне знаком этот страх, который в тишине палаты лишь разрастается до немыслимых размеров. В онкологическом отделении атмосфера совсем другая. По коридорам бегают дети, в игровой комнате оживленно, и повсюду разбросаны игрушки. Дети постарше занимаются с учителями по программе образования, физиотерапевты работают с пациентами с нарушенной двигательной способностью. Ты по-прежнему переживаешь, как же может быть иначе – Господи, да ты просто в панике, – но за пределами палаты все немного иначе. Там шумнее и оживленнее. Больше надежды.

– Опять к нам? – говорят сестры, снова увидев нас. – Тебе здесь понравится, Дилан!

Но в их глазах я читаю другое: «Как жаль, что это опять случилось. Вы только не расстраивайтесь. У вас все будет хорошо».

Самое забавное, что ему и вправду здесь нравится. Дилан светится от радости, узнавая знакомые лица, и если бы его ноги могли ходить, он побежал бы по коридору в игровую комнату, забрался бы в башню, и издали никто бы не догадался, что у этого ребенка опухоль мозга.

Но это лишь издали. Вблизи все выглядит по-другому. Вблизи вы сразу обращаете внимание на шрам в левой части его головы, похожий на крючок от вешалки, – последствие внутричерепной операции, во время которой хирурги удалили Дилану опухоль. Замечаете его запавшие глаза и восковую обескровленную кожу. И, встретив нас на улице, вы невольно почувствуете жалость.

Но в детской палате никто не вздрагивает от жалости. Дилан один из многих, кто покрыт шрамами еще не выигранной войны. Может, поэтому ему здесь и нравится. Он такой же, как все остальные.

Мне тоже здесь хорошо. Мне нравится моя раскладная кровать рядом с кроватью сына. На ней мне спится лучше, чем дома, потому что здесь мне достаточно нажать на кнопку, и к нам тотчас же кто-нибудь прибежит. Тот, кто не запаникует, если Дилан вытащит одну из своих трубок; кто уверит меня, что язвы у него во рту со временем затянутся; кто улыбнется и скажет, что синяки – это вполне естественное последствие химиотерапии.

Никто и вправду не запаниковал, когда я в прошлый раз нажала на кнопку, но на этот раз они уже не улыбались.

– Пневмония, – сказала доктор, которая сопровождала Дилана на его первом курсе химиотерапии, когда мы с Максом, едва сдерживая слезы, просили друг друга сохранять мужество ради сына. Мы видели ее и на каждом последующем курсе, когда мы четыре месяца мотались между больницей и домом. – Химиотерапия может вызывать воспаление легких, поэтому ему так трудно дышать.

– Но ведь последний курс прошел в сентябре.

А сейчас уже конец октября. То, что осталось от опухоли после операции, больше не росло, и химиотерапию планировали прекратить. Дилан должен был пойти на поправку, а тут вдруг такое.

– В некоторых случаях осложнения могут развиваться даже спустя несколько месяцев. Кислород, пожалуйста.

Последние слова были обращены к медсестре, которая уже разворачивала маску.

Через два дня Дилана перевели в отделение педиатрической реанимации на искусственную вентиляцию легких.

В палате интенсивной терапии совсем другая атмосфера. Здесь тихо. Очень тяжело. Но привыкаешь и к этому. Ко всему можно привыкнуть, хотя легче от этого не становится.

Никки поднимает голову. Она смотрит на Дилана, и на секунду я вижу своего мальчика ее глазами. Я вижу его бледную влажную кожу, канюли на обеих руках и трубки, змеящиеся на обнаженной груди. Тонкие редкие волосы. Глаза, мигающие под веками, словно бабочки, трепещущие в западне ладоней. Я знаю, о чем думает Никки, хотя она ни за что не призналась бы в этом. Да и никто из нас тоже.

Она думает: «Мой уж точно не такой доходяга».

Заметив, что я смотрю на нее, Никки краснеет и опускает глаза.

– Что вы вяжете? – спрашивает она.

Из моей сумки торчит пара спиц и клубок ярко-желтой пряжи.

– Покрывало для Дилана.

Я показываю ей законченный квадратик.

– Я могу вязать только самые простые вещи. Шарфы или покрывала.

У меня готовы штук тридцать желтых квадратиков разных оттенков, которые я собираюсь сшить в одно целое. Достаточное количество для того, чтобы получилось покрывало на детскую кровать. Когда твой ребенок лежит в палате интенсивной терапии, у тебя появляется много свободного времени. Сначала я приносила с собой книги, но, перечитывая страницу за страницей раз по десять, так и не понимала, о чем там написано.

– В каком классе Лиам?

Я избегаю говорить о том, что случилось с детьми, попавшими в эту больницу. Иногда я догадываюсь, часто рассказывают родители, но сама никогда не спрашиваю. Вместо этого я интересуюсь их школьными делами или спортивной командой, которую они поддерживают. В общем, всем тем, что было в жизни детей до болезни.

– В первом. Он самый младший в классе.

У Никки трясется нижняя губа. Из дорожной сумки, стоящей у ее ног, выглядывает синий школьный джемпер. Теперь на Лиаме больничный халат.

– Вы можете принести ему пижаму. Здесь разрешают носить свою одежду, но только с метками. Иначе вещи теряются.

Шерил натянуто улыбается.