Хулио Кортасар

После обеда

После обеда я хотел посидеть у себя в комнате и почитать, но почти сразу же пришли папа и мама и сказали, что сегодня я должен вести его гулять. Первым делом я ответил, что нет, пусть с ним гуляет кто-нибудь другой, пожалуйста, дайте мне позаниматься у себя. Я собирался сказать еще много чего, объяснить, почему мне не нравится с ним гулять, но папа шагнул вперед и уставился на меня этим взглядом, какого я не могу выносить: он впивается в меня глазами, и я чувствую, что они все глубже втыкаются мне в лицо, мне кажется, я вот-вот закричу, и я отворачиваюсь и отвечаю: да, конечно, сию минуту. Мама в таких случаях ничего не говорит и не смотрит на меня, она стоит чуть позади, сложив руки, и я вижу седые волосы, падающие ей на лоб, и отворачиваюсь и отвечаю: да, конечно, сию минуту. Они тут же вышли, больше ничего не добавив, а я стал одеваться, утешая себя лишь тем, что сумею обновить желтые туфли, которые так ярко блестят.

Когда я вышел из комнаты, было два часа, и тетя Энкарнасьон сказала, что он в задней комнате, куда он всегда любит забиваться после обеда. Должно быть, тетя Энкарнасьон поняла, в каком я отчаянии, что должен идти с ним гулять, потому что она погладила меня по голове, а затем наклонилась и поцеловала в лоб. Я почувствовал, как она положила что-то мне в карман.

— Купи себе что-нибудь, — сказала она мне на ухо. — И не забудь дать ему немножко, так будет лучше.

Чуть повеселев, я поцеловал ее в щеку и прошел мимо двери в гостиную, где папа и мама играли в шашки. Наверное, я сказал им «пока», что-то в этом роде, а потом вынул бумажку в пять песо, хорошенько разгладил ее и спрятал в свой кошелек, где уже была одна бумажка в один песо и несколько монет.

Я обнаружил его в углу комнаты, ухватил как можно крепче, и мы вышли через двор в садик перед домом. Раз-другой мне очень хотелось выпустить его, вернуться назад и сказать папе и маме, что он не хочет со мной идти, но я был уверен, что они все равно притащат его и заставят меня довести его до калитки, выходящей на улицу. Они никогда не просили меня свозить его в центр, это было бы нечестно с их стороны, ведь они прекрасно знают, что единственный раз, когда меня заставили прогуляться с ним по тротуару, произошел этот ужас с котом Альваресов. У меня перед глазами все еще стоит лицо полицейского, разговаривавшего с папой у калитки, и потом папа налил ему два стакана каньи[1], а мама плакала в своей комнате. Было бы нечестно с их стороны просить меня об этом.

Утром прошел дождь, а тротуары в Буэнос-Айресе становятся все хуже и хуже, почти невозможно ходить, чтобы не попасть в лужу. Я очень старался выбирать самые сухие места и не мочить новые туфли, но сразу же увидел, что ему нравилось лезть в воду, мне приходилось дергать его изо всех сил, чтобы заставить идти рядом. Несмотря на это, он умудрился найти место, где одна плита опустилась чуть ниже других, и не успел я опомниться, как он был уже мокрый насквозь и весь облепленный сухими листьями. Мне пришлось остановиться, почистить его, и все время я чувствовал, как соседи смотрят на нас из своих садов, они ничего не говорили, но смотрели. Не хочу врать, в сущности мне не так уж важно, что на нас смотрят (смотрят на него и на меня, гуляющего с ним), но хуже всего было стоять вот так, с этим платком в руках, становившимся все мокрее и грязнее, в темных пятнах и частичках сухих листьев, и в то же время удерживать его, чтобы он опять не сунулся в лужу. Кроме того, я привык ходить по улицам, держа руки в карманах штанов, и при этом насвистывать или жевать жвачку, или читать комиксы на ходу, угадывая краем глаза плиты тротуаров, которые прекрасно изучил на всем пути от дома до остановки трамвая, так что я знаю, когда прохожу мимо дома Титы или когда подхожу к углу улицы Карабобо. И теперь я не мог делать ничего этого, к тому же от платка постепенно промокала подкладка кармана, я чувствовал, как влага холодит ногу, просто поверить нельзя, что может быть столько невезенья сразу.