После пламени. Сборник

Именно это мы и видим в книге Толкиена. Сэм, стоя над Фродо, укушенным Шелоб, разговаривает с незримым, необъяснимым (и необъясняемым!) «голосом», причём это не внутренний голос Сэма, это нечто (некто?) иное, суждения этого «голоса» отнюдь не бесспорны для Сэма. Совершенно иначе Сэм описан в момент собственных колебаний, когда второй голос — это действительно внутренний голос Сэма [ВК. С. 884].

Неведомый «голос» помогает Фродо прогнать Шелоб, подсказывая незнакомые хоббиту слова об Эарендиле, тот же «голос» дважды помогает Сэму правильно запеть песню, и оба раза песня так или иначе связана с Валинором: первый раз это квэнийская песнь об Элберет, второй — на всеобщем языке песнь о Западном Крае. Наконец, у самой цели этот «голос» торопит и Сэм чувствует, что ему дарована «некая новая сила» [ВК. С. 886]. Всё это заставляет думать, что хоббитам помогает некая личность, которую Толкиен сознательно не стал прописывать.

В эпоху ранней государственности мифологическое мышление входит в свою новую стадию, называемую «номинативное мышление». В этот период, как пишет А. Ф. Лосев, «самостоятельность субъекта прогрессирует» [Лосев. С. 329]: проявляется осознание человеком себя как индивидуума, понимание собственной самоценности и личностной значимости. Такое выделение «Я» из окружающего мира означает то, что часть перестаёт быть тождественной целому, теряет значимость закон партиципации и взаимообращения. Наряду с этим, в рамках номинативного мышления происходит преобразование представлений о демонах в представления о богах. Функции богов более-менее систематизируются, их внешний вид эстетизируется, появляется генеалогия богов, и, в конечном счёте, стремление разумно упорядочить и структурировать корпус мифологических представлений приводит (в большей или меньшей степени) к попытке освободиться от мифологии вообще: «Это апофеоз закономерности в той… области, которая перед тем состояла из сплошной демонической анархии» [Лосев. С. 373], «Номинативная мифология есть в сущности только такая… которая доведена… до системы разума. Поэтому будет большой неточностью сказать, что номинативное мышление исключает вообще всякую мифологию. Гораздо точнее будет сказать, что номинативное мышление, во-первых, возможно без всякой мифологии, а во-вторых, если оно доходит до мифологии, то мифологию эту оно строит и понимает не стихийно, но как систему универсального разума» [Лосев. C. 373].

Рационализация мифологии в книге Толкиена идёт постоянно. Особенно ярко это проявляется в Прологе, где даётся своеобразное этнографическое описание народа хоббитов, приводятся генеалогии и топографические данные. То же можно сказать и о Приложениях, где Средиземье оказывается дотошно прописанным хронологически.

Толкиен сознательно сводит в своей книге магию к минимуму. Например о хоббитах он пишет: «Издавна владели они умением исчезать бесшумно и бесследно… И так это ловко у них получалось, что Люди стали поговаривать о волшебстве. На самом деле ни с какой магией хоббиты, конечно, не знались, а неуловимостью своей были обязаны исключительно мастерству… и близкой дружбе с землёй, что неуклюжим Большим народам и несвойственно, и непонятно» [ВК. С. 10].

В целом, весь принцип описания Средиземья как реально существующего мира с весьма жёсткими внутренними законами (от лингвистики до ботаники) — это именно номинативный, рационализирующий подход к мифологии.

Приложение третье Око Саурона

В мировой мифологии владыка мира смерти очень часто маркируется именно через Око — в тех случаях, когда этот персонаж частично или полностью антропоморфен. Взгляд этого Ока несёт смерть, но при этом владыка смерти нуждается в некоей помощи извне, чтобы его Око могло видеть. Русский читатель вспомнит гоголевского Вия с его приказом: «Поднимите мне веки!», Толкиену был хорошо известен ирландский аналог Вия — одноглазый Балор, которому поднимали веко палкой [Похищение Быка из Куальнге. С. 374—375]. Эта мифологема реализуется в образе Саурона, который видит Фродо только тогда, когда хоббит надевает Кольцо.

И гоголевский Вий и Саурон Толкиена видят свою жертву, когда встречаются с ней взглядом. В этой связи можно вспомнить греческую Медузу Горгону, чей взгляд убивает только тех, кто смотрит ей в глаза.

Продолжая сопоставление образа Ока в мировой мифологии и у Толкиена, можно сделать следующий, несколько более рискованный шаг. Веко Балора не просто поднимается палкой — в веке есть дыра, и палку надлежит в эту дыру вставить. Это очень распространённая мифологема: она воспроизведена в русских сказках [Афанасьев. № 77, № 233], в фольклоре енисейских народов [Иванов, Топоров. С. 128—129] и т. д. У Толкиена: пока Фродо носит Кольцо на груди, он невидим для Саурона, но как только он продевает свой палец сквозь Кольцо (те же «дыра» и «палка»), то его видят Враг и назгулы. Едва ли Толкиен сознательно воспроизводил такие частные детали мифологемы вражьего Ока; вероятно, в этом случае, как и во многих других, он использовал структуру мифологемы интуитивно.