После праздника

А кто, собственно, может сейчас угадать, какие из современных творений удержатся в тысячелетиях? Только ли те, что, с нашей сегодняшней точки зрения, более всего достойны, или, по неожиданной игре случайностей, отзовется в будущем то, что современники сочли весьма поверхностным, второсортным, а это как раз и удостоится вечности, — что, если так, а?.. Ведь в самом деле, как мелки, как приблизительны бывают оценки, мнения, высказываемые отнюдь не всегда беспристрастными людьми! И что, если с точки зрения вечности взглянуть на себя, — дух захватывает! Нет, какая тут мания величия — вы не так поняли…

Что, если, а?.. Максимов, прищурившись, глядел в зал. Волнение ушло, и появилась радость, называемая у артистов вдохновением, когда чувствуешь благодарное внимание слушателей и всего себя готов им отдать. Но, пожалуй, состояние Максимова следовало бы определить словами попроще, как бы он сам себе сказал: «Я доволен». Да, и этого вполне достаточно.

…Он сел, пытаясь скрыть свою счастливую улыбку, постепенно успокаиваясь от пережитого, в то время как начал говорить поэт.

С его стихами, как выяснилось, школьники тоже были знакомы и даже знали некоторые наизусть. А когда оказалось, что они и фильм с участием молодой актрисы, совсем недавно вышедший на экран, посмотреть успели, у Максимова зародилось подозрение.

Настал черед дамы-журналистки. С ее творчеством школьники тоже были знакомы, чему она явно обрадовалась.

Максимов сидел нахохлившись; ему трудно было так сразу расстаться со своими надеждами, с радостью, которую только что пережил. Но вот он взглянул случайно на директора и завуча, на их лица, сияющие гордостью, торжеством, и грезы его окончательно рассеялись.

Да, эта встреча была отлично организована. Школьники не подвели: выучили сведения о каждом из гостей и блеснули своей осведомленностью. Нельзя, конечно, не отдать должное их артистизму, свободе, естественности, с которой они провели свою роль, а также и педагогической режиссуре.

Директор и завуч выглядели именинниками. Гости, довольные, улыбались. Максимов — тоже. Но что-то давило в груди — обида, в которой стыдно, невозможно было никому признаться. Обида на самого себя, на свою наивность, доверчивость, иными словами, глупость — а уж пора бы было стать построже, поосторожнее, пора…

И еще… То, что он только что пережил, во что почти поверил, всколыхнуло в нем прежнее, что, ему казалось, он в себе уже преодолел. И подумать только, произошло это на обычном школьном утреннике! Его подняло, закружило, он почувствовал то когда-то знакомое опьянение, в котором видишь себя как бы со стороны и сам собой втайне любуешься и ощущаешь неведомую раньше свою ценность, исключительность, и как бы ее донести, не обронить. Это чувство было не просто пустым бахвальством — нет, гораздо, гораздо сложней: оно давало силы, энергию, вдохновляло и…

…И стыдно… Не столько даже оттого, что обманули, а оттого, что не было права так глядеть на себя, даже если бы другие уговаривали, уверяли, — нельзя поверить, нельзя давать себя провести. Почему такая слабость, податливость? Неизбежно разочарование: очнешься и поймешь, сон это был, обман…

Максимов шел к ожидающему у ворот школы «рафику». Шел по свежему, только что выпавшему снегу, жалея, что приходится портить его ровную белизну. Шел не оглядываясь, чтобы не увидеть грубые отпечатки рифленых подошв своих ботинок. Шел в той редкой, предшествующей иногда озарениям, открытиям углубленности, которой кое-кто мог бы позавидовать. Но сам Максимов был так поглощен своими мыслями, что не думал, не интересовался, как он выглядит сейчас со стороны. Впереди лежал белый, белый снег, и он шел туда уверенно, все вперед и вперед, будто назад ему уже никогда не предстояло возвращаться.

ВЕСТНИК

Возможно, у последующих поколений, чье детство пройдет в этом же доме, в этом дворе, развлечения окажутся разнообразнее, интереснее и больше будут способствовать их развитию, чем скудные радости тех, кто родился тридцать лет назад и провел здесь короткую, но, наверно, все же самую счастливую свою пору.

Возможно, у них — у тех бывших детей, а нынешних тридцатилетних взрослых — бедноватым было воображение и потребности невелики, раз могли они забавляться столь незатейливым образом: нажимать кнопку звонка возле высокой массивной двери, ведущей в недавно отстроенное и, помнится, закрытое какое-то учреждение, а когда появлялся вахтер, разбегаться врассыпную — и в этом находить веселье!

Или: якобы нечаянно разбивать дома посуду — и даже мамину чашку, любимую! — чтобы из осколков потом составить так называемые «секреты», закопать их под каким-нибудь кустом в сквере, а после «случайно» найти.

Или игра в ножички… Развивая в себе низменные инстинкты стяжательства, наживы, наловчиться так бросать перочинный нож, чтобы попадал он на территорию соседа, не касаясь твоей границы, и тогда, вынув лезвие из влажной, мягкой, но в то же время достаточно плотной почвы, отрезать лакомый кусочек чужой земельной собственности, не испытывая при этом ни капли раскаяния.