После праздника

Они, молодые, должны от нас оторваться, убежать подальше от наших чадящих сердец. Но вернуться, непременно вернуться им надо, когда станут, почувствуют себя сильнее нас. Мы, разумеется, им не поверим. Мы знаем и будем знать всегда, что сможем им помочь.

М ы… С намотанным на голову полотенцем Валентина вошла в кухню, взглянула на настенные, в пластмассовом корпусе часы: половина девятого. Пора бы уже Коте явиться или, по крайней мере, позвонить. Она очень не хотела сейчас на него раздражаться. Где же тогда наше «мы», основа, оплот? И все же позвонить мог бы.

В спальне она задернула шторы, расстелила постель. Супружеское ложе омерзительно заскрипело, крякнуло, будто стопудовые телеса на него обрушились, и Валентина, оскорбившись, пристукнула кулаком по полированной спинке, Она не хотела, не хотела раздражаться, злиться на Котю за опоздание. Но, кстати, не чересчур ли часто он задерживался? Каждый раз объяснял что-то, но объяснения его мешались с малозначительными новостями, событиями в их министерстве, и Валентина лишь изображала внимательность, слушала вполуха.

Она дура! От этой внезапной догадки аж привскочила, и ложе снова издало чудовищный стон. Да-да, и поделом ей. Сколько она надавала советов, сколько исповедей выслушала и такую мудрость выказывала, такую опытность, а сама… Вспомнилось, как буквально вчера демонстрировала приятельнице упражнения для укрепления мышц подбородка и шеи: при этом следовало, запрокинув голову, издать мычащий звук: «Му-у!» Она мычала, вдохновенно убеждая приятельницу, какое это полезное, чудодейственное прямо-таки средство. «Ты себя через месяц не узнаешь», — уверяла. «А ты, — приятельница спросила, — ты это регулярно делаешь?» — «Я? — она моргнула растерянно. — Не-ет».

«Му-у!» Идиотка. В беретике набекрень улыбалась приятельницам, сослуживцам, продавщицам, чистильщикам обуви, кассирам, милиционерам. Точно это ее долг был — внушать бодрость другим.

Му-у… Она уткнулась в подушку, но глаза оставались сухими.

Была четверть одиннадцатого. Их  а р т е л ь  могла гордиться не только мастерами «золотые руки». Это была академия  ж е н с к и х  н а у к. Там все знали все. Как накладывать на лицо плодово-ягодные, творожно-яичные маски, как массировать поясницу, если привязался радикулит, как похудеть в три дня, чтобы в платье влезть, ставшее тесным, как бородавки сводить, как сушить, солить грибы. А уж как мужчин прельщать — тут и подавно полнейшая была ясность. И трудно объяснить, как, отчего в данном вопросе промахи все же случались. Чего, казалось бы, проще. Собраться, сосредоточиться и мгновенно все можно по полочкам разложить.

Валентина тоже могла бы. Точнейший диагноз в два счета выложила бы. Если бы ее попросили. Но ее никто не просил.

Поэтому она просто лежала на своем  л о ж е  и просто глядела в потолок. Что-то занудное, надоедливое в ней крутилось, кружилось, пока вдруг не выстроилось в четкий ряд одной строкой: к а к  м ы  о д и н о к и.

Она не удивилась. Она это знала всегда, смотрела: потолок оставался пуст. Ждала. В конце концов он должен был прийти. Лечь, приткнуться щекой к плоской подушке. Как мы одиноки. Но так ли уж страшно это понять?

Ее занимало теперь другое: почему она улыбалась? Тому, другому, встречному, любому? Реже всех Коте. Потому что привыкла — он свой. Как мы одиноки… Улыбалась от гордости, от скрытности, наработала это свойство в себе как защиту? Да если бы сейчас кто-то в дверь позвонил, она бы тут же, конечно, подхватилась — и снова улыбка до ушей: «Здравствуйте! Проходите! Как хорошо, как здорово, что зашли».

Хотя, если вникнуть, что хорошего? Забегала бы, замельтешила из кухни в комнату, глубже и глубже заталкивая боль свою, стыд, прячась за собственную улыбку как за картонный какой-то щит, грубо, поспешно размалеванный.

Нет, неправда. Она улыбкой своей никогда никому не лгала. Она лезла, сопротивлялась, выныривала, снова увязала и снова карабкалась, вопя, зовя — вы слышите? Услышьте… Разве мы одиноки?

Дверной замок щелкнул нагло, смачно. Протопал в ванную, негодяй, и не переобулся. Она затаилась в спальне, удерживая себя, чтобы не вскочить, не заорать.

Еле дышала. Он по коридору шел, остановился, приоткрыл дверь в спальню. Она боялась открыть глаза, они бы сверкнули у нее в темноте, как у кошки. Он был пьян? Или ей показалось? Ложе взвизгнуло, и тут она с воплем навалилась на него.

Она его лупцевала, пихала, щипала и чувствовала, распаляясь все больше, что удары ее будто отскакивают от него — как куль, как бревно, он лежал, и ей не удавалось, не удавалось сделать ему так больно, как бы хотелось.

И тут он захохотал. Ложе от этого хохота-грохота ходуном заходило.

— Валюшка! — задыхаясь, он выговорил. — Ты что? Ты с ума сошла? Ой, не могу! — зашелся снова. — Я тебе все объясню. Нет, погоди. Послушай. Я раз сто звонил, все было занято, занято. Может, трубка не так лежала?

— Уж лучше помолчи! — пнула она его беспощадно. — Трубка? — переспросила. И села, выпрямилась, подскочила, как на пружине, с постели.