После России

Случилось так, что я познакомился с австрийкой здесь, в Москве. Она преподавала немецкий в Институте иностранных языков по обмену. Из очень простой семьи, по образованию славистка. И началась наша эпопея — неприятная потому, что я собирался жениться на ней, а мне не давали. Ее власти выгнали, сразу лишили контракта. А меня плотно обложили, за мной ходили специальные люди. Говорят, даже Галича так не пасли. Видимо, здесь я кого-то очень сильно обидел.

— Может, потому, что ты был сыном генерала госбезопасности?

— Может быть. Да, мой отец был в то время генерал-лейтенантом. Уже, правда, в отставке, но это неважно. Он сам и инспирировал все это. Родители испугались. Я мог бы спокойно выехать безо всякого шума, но пришлось делать шум. Мы заручились поддержкой каких-то австрийских и американских корреспондентов. Телевизионщики, радиожурналисты… События так развивались, что люди в конце концов обратили внимание, особенно на матримониальный момент. Мы боролись за своих невест, я и гроссмейстер Борис Спасский, в одно время. И нас опекали одни и те же люди, те же самые корреспонденты ходили к нам, интересовались нашими историями.

Началось все с австрийского телевидения, кто-то из теленачальства оказался борцом за гражданские права. Мы получили огромное паблисити. Какая-то опереточная ситуация… Все было смешно, и грустно, и скандально.

В начале октября 1975 года между двумя и тремя часами ночи какие-то люди стучались во все квартиры, где я когда-либо провел хотя бы одну ночь. Я не жил последние дни и месяцы у себя, я метался, меня затравили. Но я и в долгу не остался — мотал их по всей Москве.

Интересная деталь: агенты КГБ боялись ездить на электричке дальше двадцатого километра. Загадка! Они всегда исчезали из вагона. Может быть, торопились домой смотреть телевизор? Может быть, чего-то боялись.

К лету 1976 года я был разобщен со своими друзьями. Фактически все порвали со мной, я был в совершенной изоляции. Оставалось лишь два-три человека, которые не боялись со мной встречаться. Родители отказались от меня официально, они написали какие-то бумаги.

Машину «скорой помощи» у дома держали часто с раннего утра и до вечера. Когда я уходил за хлебом в магазин, эта машина двигалась за мной. Впору было сойти с ума. Но я выдержал. Объявлял голодовки, поднялся шум в австрийской прессе, потом в немецкой, потом по всей Европе, по всему миру.

Однажды в пятницу эти ребята снова появились. Они сказали, что через два дня, в понедельник, надо быть в ОВИРе.

Я приехал в ОВИР в сопровождении американских корреспондентов, потому что боялся ходить один. Начальник ОВИРа сказал, что надо забыть все, во всем виноват мой отец, а не Советская власть. «Что же ты к нам раньше не пришел, дорогой Саша?! Ты же никогда не приходил к нам?» Я говорю: «Конечно нет. А на каком основании я мог подать заявление о выезде?» — «На основании того закона, что браки с иностранцами разрешены. Закон же существует! Брежнев подписал тебе разрешение в виде исключения. Ты едешь, счастливого пути!»

Мы улыбались друг другу в лицо. Проговорили целых два часа.

Оказывается, канцлер Австрии Крайский написал Брежневу два письма по моему поводу. И Брежнев подписал заявление на выезд. Сам…

— А почему глава правительства Австрии так решительно вмешался в твою судьбу?

— Потому что возникли большие трения между австрийским и Советским правительствами. Из-за моей голодовки, из-за препятствий к браку. Невесту выгнали из СССР, меня не пускали в Австрию. Вся эта бессмысленная деятельность отняла у нас год жизни.

В конце концов Крайский прослышал про наши беды. Написал Брежневу. И Брежнев внял. Только лично он мог разрешить выезд, поскольку не было согласия родителей. И меня в двадцать четыре часа нашли и выпустили пожарным порядком. Уезжал я с одним чемоданом.

…И вот десятиминутная аудиенция у Крайского в присутствии массы журналистов. Вспышки, телекамеры. Я стал фигурой дня из-за этой свадьбы. Все это было очень пышно, нас охраняли автоматчики на мотоциклах. Народ запрудил улицы.

Крайский спросил меня: «Я слышал, вы пишете что-то? Но вы же понимаете, что Австрия — небольшая литературная держава. На переводы от ваших книг вам не прожить. И надо что-то делать. Чем вы намерены заниматься?»

Крайский говорил на хорошем английском языке. Немецкого я не знал. Я ответил, что работал на Волге егерем, жил в лесу, и мог бы заняться тем же делом.

Ты знаешь, какую работу нашел мне Бруно Крайский, — лесорубом в Венском лесу, в том самом, где «сказки Венского леса». Я валил старые деревья, чистил просеку. Тяжелая работа, едва хватало времени на то, чтобы писать письма. Работал с югославами. Они мне очень понравились. У меня тогда возникла мысль переехать в Югославию, выучить сербо-хорватский и писать на нем.

Но однажды вечером в Вене постучал почтальон и принес телеграмму от издателя Проффера — о том, что Набоков написал хороший отзыв о моей книге.