После России

— Чекисты запугивали, что подожгут мою бороду, намекали, чтобы я побрился. «По-хорошему», — твердили они. Далась им моя борода! Но я ее не сбрил и, как потом выяснилось, правильно сделал.

— Почему?

— А потому, что в газетах меня очень ругали, а уголовники на это реагировали от обратного. Из публикаций следовало, что я не признал вины. А они-то знают, как заставляют признаваться, и тех, кто выдерживает, они уважают. «Ну и козу ты заделал, — говорили они, — и книгу на Запад переправил, и виновным себя не признал. И всего-то семь лет тебе дали, детский срок, подумаешь, да мы за такой шухер на вышак бы пошли». И тут еще и борода Дела. Они-то понимали, что бороду я тоже не отдал.

— Вы полностью отсидели срок?

— Нет, только шесть лет. Жена написала прошение о моем освобождении без признания вины. В этих делах есть свои хитрые формальности. Когда они сажали новых политических, то кого-то выпускали из старых. Скажем, нас с Даниэлем посадили, а Бродского выпустили. Хотя срок ссылки еще не кончился. Баланс соблюдали.

— А Даниэля вы так и не похоронили. Не успели на свежую могилу.

— Нас долго не оформляли. Все тянули. Пришлось обращаться в посольство, к консулу. Я

заявил, что журналисты спрашивают, почему меня, советского гражданина, не пускают на похороны друга? Что же мне отвечать? Тогда впустили, но на похороны я опоздал. Даниэль был настоящим другом, вынес все проверки: следствием, судом, лагерем. Следователи и адвокат уговаривали его меня заложить, но он выстоял. А ведь мог дать и слабину, вроде бы получалось, что это я подговорил его печататься на Западе, хотя я его не подговаривал, а, наоборот, предупреждал, что это пахнет тюрьмой.

— Проведенное в лагере время — это потерянная для вас часть жизни, пропавшая или что-то иное?

— Я хорошо отношусь к этому времени, хотя оно было трудным и физическим, и психологическим испытанием. Физическим — потому что выполнялось указание из Москвы — использовать меня только на тяжелых физических работах. А психологическим было тяжело оттого, что я не думал уже вернуться в литературу. Лагерь, извините, обогатил меня в эстетическом смысле как человека, но взгляды мои не изменились. Я, конечно, не представлял, что лагерь — это как бы Советский Союз в миниатюре.

Я сидел как политический преступник, хотя лагерей политических в СССР нет. Есть особо опасные государственные преступники. И это были довольно пестрые по своему составу люди. Сидели те, кто сотрудничал с немцами в годы войны, бериевцы. Сидели за религию разного рода сектанты. Народ был очень интересный, своеобразный. Это были люди, как бы отклонившиеся в сторону — либо в дурную, либо в хорошую.

Именно в лагере я убедился, как талантлив мой народ, вернее, народы, населяющие страну. Нет, не обязательно в творческом смысле, в создании художественных произведений. Просто невероятно талантливыми были рисунки судеб, мысли заключенных. Из лагеря я вернулся с ощущением, что у нас все-таки есть почва для возрождения культуры.

— Вам разрешалось пользоваться библиотекой, книгами?

— Библиотека в лагере была никудышная, но нам разрешалось получать книги из дома. Запрещали почему-то дореволюционные издания и иностранную литературу. А вот с Пушкиным проблем не было, и жена прислала его трехтомник.

— Вы писали в лагере?

— Да, писал. Только не говорил никому, что пишу книгу. На маленьких клочках бумаги я переправлял письма жене. Именно из них потом и сложились две книжки: «Голос из хора» и «Прогулки с Пушкиным».

— Наверное, не все знают, что «Прогулки с Пушкиным» вы писали в лагере?..

Монолог Марии Васильевны Розановой, жены А. Д. Синявского, издателя независимого русского журнала «Синтаксис» и книг, выходящих под маркой «Синтаксиса», одного из самых известных русскоязычных издательств на Западе. Мария Васильевна то молча слушала нашу беседу, то отвечала на телефонные звонки, то спускалась вниз в типографию, где вовсю стучала печатная машина и текло своим чередом книгопечатное дело. А когда мы заговорили о «Прогулках с Пушкиным», она не выдержала: