После Шлиссельбурга

Аладьин горячо убеждал меня выступить на трибуне и сказать хотя бы несколько слов. Но я не могла победить робость. Не говоря о полном отсутствии опыта, застенчивость, порожденная тюрьмой, совершенно сковывала меня. Я боялась толпы, боялась, что онемею от волнения, и опасалась за неполное знание языка. Тщетно Аладьин указывал мне, что это случай — единственный в своем роде: у меня не хватило решимости.

Трафальгар-сквер представляет обширный четырехугольник, несколько углубленный сравнительно с широко раскинутой площадью, на которой он расположен. Никакой растительности на нем нет; вертикальные стенки углубления выложены камнем, а посередине стоит колонна-памятник Нельсона. На площади сквера было устроено 8 кафедр, с которых говорили ораторы-англичане; на одной выступал Феликс Волховский. У колонны Нельсона была воздвигнута высокая трибуна в форме усеченной пирамиды; с нее, между прочим, говорила одна женщина (фамилию я забыла). Не только ее голоса совершенно не было слышно, но никого и из ораторов-мужчин я не могла расслышать, хотя стояла недалеко. Слышали ли их ближайшие ряды публики — не знаю, но каждая речь сопровождалась аплодисментами. Зато, конечно, все хорошо слышали речь Аладьина. Это был настоящий рев, исключительный по своему громогласию. И никому не рукоплескали так, как ему. В его лице чествовали народного представителя — депутата 1-й Государственной Думы. Это была тенденциозная овация.

К моему удивлению, сомкнутой толпы совершенно не было, хотя число участников демонстрации было 15 тысяч; все время происходило непрерывное движение. Если около кафедр стояли тесные ряды слушателей, то остальная публика, быть может, от невозможности разобрать хоть одно слово, только дефилировала по всему пространству сквера. А быть может, таков обычай на митингах, происходящих на открытом воздухе. Я забыла сказать, что многочисленный отряд здоровенных, румяных городовых (бобби) стоял выстроившись вдоль одной из сторон сквера. Тут же перед ними развевались знамена разных организаций с резкими девизами и эпитетами, относящимися к царю, — вроде «убийца», с изображением руки, с пальцев которой капает кровь. Эта демонстрация была одна из самых грандиозных в Лондоне. Другая манифестация, захватившая несравненно большее число участников, носила совершенно особый характер. Она была организована английским духовенством.

1 июля в «Daily News» появилось воззвание восьми авторитетных лиц духовного звания. Во главе их стояла подпись известного оратора, баптистского священника Клиффорда. Инициаторы предлагали всем свободным церквам Англии посвятить воскресенье 11 июля молению в церквах о смягчении сердец тех, кто ответственен за дурное обращение с заключенными, и об утолении печали заключенных. Такой молитве должно было предшествовать описание условий русских тюрем.

Лондонское духовенство единодушно откликнулось на этот призыв.

В означенное воскресенье я отправилась вместе с С. Г. Кропоткиной в один из молитвенных домов баптистов, где должен был выступить Клиффорд. Вначале Клиффорд развернул библию и прочел главу о неопалимой купине, а потом взволнованным голосом произнес речь о внутреннем положении России и закончил возгласом: «Вознесем мольбу к господу, чтоб он послал России нового Моисея, который извел бы ее из пустыни рабства в обетованную страну свободы».

Затем, с брошюрой Кропоткина в красной обложке в руках, выступил доктор Невенсон. Шаг за шагом он изложил присутствующим содержание этой книжки, только что выпущенной в свет и еще не распространенной. Гул возгласов «For shame!» (позор!) каждый раз сопровождал убийственные цитаты о жертвах русского деспота.

Все закончилось общим пением гимна: «Спаси, господи, не троны, не короны, а народ свой!»

Присутствующих было человек семьсот, а церквей, в которых происходили подобные же манифестации, насчитывалось не менее ста.

Итак, 70 тысяч, а иные говорят — 100 тысяч, узнали о преступлениях Николая II и его правительства, задушивших русскую свободу.

Шум, поднятый общественными и профессиональными организациями, из которых я назвала лишь немногие, так отчетливо выразил мнение всей нации, что царю пришлось считаться с ним. Он не приехал в Лондон; он даже не высадился на остров Великобритании. Никакого официального приема или каких-либо торжеств не было.

Консервативный лагерь и его печать были, конечно, не из протестующих: Лондонский совет городской думы в свое время постановил поднести царю адрес в золотом ларчике. При этом, как писали газеты, произошел скандал, так как некоторые члены совета решительно отказались участвовать в этом подношении.

Царь не сошел на берег Англии: русский посол сообщил городскому совету, что царь примет ларчик с адресом на борту императорской яхты «Штандарт», а не в Cowes (на острове Уайт), как предполагалось раньше.

Так кончилась эта история, оскорбительная для его императорского величества.

Свидание с королем Эдуардом имело характер родственного и произошло сначала на яхте императора, потом на яхте короля «Victoria and Albert», затем украдкой на берегу острова Уайт.