Последнее лето

Словом, утихло все, и постепенно даже Василиса перестала лить слезы над своей Маринушкой-кровинушкой и с неловкостью отводить от нее глаза. Она боялась, вдруг девка понесет, ну да Бог миловал. Марина об этом не думала. Ее полностью поглотило отвращение к своему опоганенному телу. Наверное, другая на ее месте ушла бы в монастырь, а у Марины потрясение выродилось в отвращение к себе, к памяти матери (ведь из-за ее смерти она уехала в Жуковку, где все произошло) – и в ненависть к отцу, который не поехал с ней, не уберег, не уследил. Проспавшую все на свете Василису она почему-то не винила.

Выход своей ненависти Марина давала в отрицании – полном! – той жизни, к которой принадлежала и которой жила раньше. Сначала это выливалось в обычные формы детско-юношеской вздорности и непослушания, ну а после того, как Марина повзрослела, начала встречаться со столичными студентами и курсистками, приезжавшими на вакансии в Нижний, домой, услышала про политические фрондерские новации, она вовсе сорвалась с цепи. Удерживало ее теперь рядом с отцом только одно: прямая угроза Аверьянова лишить ее наследства. Этого Марина не могла допустить. Нет, не ей, толстой уродине (иными словами она себя не честила), нужны были аверьяновские деньги – они нужны были для революции, для партии, для освобождения народа. Бог весть, что ей было в том народе, что его бедствия ей так сильно спать не давали, – Марина сама не могла бы толком ответить на этот вопрос. В конце концов, именно один из представителей того народа как-то ночью валял ее по земле – не кадет ведь, не дворянчик и даже не чиновник городской…

Народ как таковой был тут совершенно ни при чем и не вызывал в ней ни любви, ни ненависти. Каждый митинг, каждая конспиративная встреча, каждая антиправительственная выходка на самом деле были для нее всего лишь средством дать выход неприязни к отцу, на деньги которого она жила и от денег которого отказываться не собиралась. Практичность текла у нее в крови – она и впрямь была сущей Аверьяновой по духу! Марина, конечно, не кричала на всех углах, что мечтает о смерти отца, однако порою пробалтывалась как бы вскользь, и это очень сильно отталкивало от нее людей. Даже тех, ради блага которых она день и ночь крутилась в котле своей неуклюжей, дурацкой жизни: то курсы, то лекции, то речи, то передачи в тюрьму, то устройство каких-то благотворительных вечеров, то переброска с квартиры на квартиру тюков с запрещенными книжками… Она переоценивала свою роль в революционном процессе, ох переоценивала! Для всех она была и оставалась прежде всего дочерью денежного мешка: и для искателей богатых невест («Ничего, вы только пойдите со мной под венец, Марина Игнатьевна, а уж потом мы из вас всю эту новомодную социалистическую дурь выбьем, как велось исстари!»), и для устроителей «нового светлого будущего» России («Ничего, вы только передайте нам денежки вашего папеньки, Марина Игнатьевна, а потом мы вас сбросим в ту же яму, куда полетят все обломки старого мира!»).

Наверное, и сама она понимала, что никто ее по-настоящему не любит, все только используют. Даже троюродные брат и сестра, Шурка и Сашенька. Шурка труслив, хуже зайца, слабый, как девчонка. Сашенька глупа, влюблена в актера – вот пошлость-то! – и при этом смотрит на кузину с презрением: ну можно ли быть такой уродиной, и как ее только земля носит, Мопсю несчастную?

Марина не знала, как носит ее земля. Честно говоря, если бы заглянуть в самую глубину ее души да как следует разглядеть, что там творится, можно вот что сказать: уродись Марина Аверьянова красавицей, вся жизнь ее сложилась бы иначе. В революционном хороводе она кружилась лишь потому, что это был единственный в ее понимании путь когда-нибудь восторжествовать над «хорошенькими» вроде Саши Русановой, Вари Савельевой и Тамары Салтыковой. Ну что ж, с Тамарой она разделалась… и поняла, что пошла по верному пути. Потому что, как это ни странно, именно случившееся с Тамарой стало залогом счастья Марины. Нового ее счастья, прежде незнаемого. Счастья и любви.

Она пленилась им с первого взгляда, вернее, с первого звука. С первого звука его голоса! Необыкновенный это был голос, у Марины дрожь по плечам пробегала, когда товарищ Павел говорил… без разницы, о чем говорил: о задачах ли, которые стоят перед молодыми партийцами, об организации очередного экса, об устранении начальника сыскной полиции или о том, что нынче сыро на улице, скользко и с крыш капает. Иногда Марина ловила себя на том, что вовсе не вникает в смысл слов, а чувствует себя так, будто Павел трогает ее рукой. Сначала кончиками пальцев, потом осмелевшей ладонью…