Последняя из рода Тюдор

– Но ты королева, – повторяет мать. – В самом конце своих дней он выбрал нас. Ты унаследовала корону благодаря моей крови.

– А как же принцесса Мария?

– Она признана незаконнорожденной своим собственным отцом в завещании, к тому же мы никогда не признаем королеву-католичку, – встревает леди Дадли. – Никогда не примем, – добавляет меня.

– А принцесса Елизавета? – уже шепчу я.

На этот раз мне даже никто не отвечает. И я опускаю упоминание о Марии, королеве Шотландии, потому что ее претензии на корону не более обоснованны, чем наши.

– Я не могу принять титул, – шепчу я леди Дадли, одновременно с надеждой осматривая полный людей зал. – Нет, я действительно не могу.

– Ты должна.

Один за другим советники опускаются на колени, пока все не оказываются на уровне моего плеча, и мне начинает казаться, что меня окружили гномы, которые от меня чего-то хотят.

– Не надо, – жалобно произношу я. – Милорды, умоляю вас, не надо!

Я чувствую, как по моим щекам бегут слезы. Я оплакиваю кузена, который умер таким молодым, себя, пойманную в одиночестве здесь, в этой огромной зале, наполненной этими страшными людьми, вставшими на колени, и этими женщинами, которые не желали мне помочь.

– Не надо! Я не могу этого сделать!

Но эти люди не слышат меня, словно я не произношу ни слова, они не замечают моих протестов и начинают приближаться ко мне, по-прежнему стоя на коленях. Теперь происходящее превращается в настоящий ночной кошмар. А потом они поднимаются и подходят друг за другом, чтобы поклониться и поцеловать мою руку. Я стараюсь отдернуть руки, но моя мать одной рукой обнимает меня за спину, а другой сжимает мое предплечье. Леди Дадли держит обе мои руки вытянутыми вперед, чтобы эти странные люди могли подойти и прижаться губами к моим сжатым кулакам. Я душу всхлипы, но не могу сдержать слезы, которые продолжают течь по моему лицу. Этого никто не замечает, во всяком случае вслух.

– Я не могу, – продолжаю повторять я. – Наследницей короны должна стать принцесса Мария, а не я!

Я извиваюсь, пытаясь вырваться из цепких рук. Мне кажется, что они сейчас поволокут меня на плаху. Я уже отреклась от своей кузины Марии, когда оскорбила ее веру. Больше я не смею этого делать. Лишив же ее короны, я совершу государственную измену, а это преступление карается смертью. Я никогда не пойду на это. Я не стану этого делать!

Вдруг двери парадного зала распахиваются и в них появляются отец и Гилфорд.

– Отец! – кричу я, радуясь ему, как спасителю. – Скажи им, что мне нельзя быть королевой!

Он подходит ко мне, и я испытываю сильнейшее облегчение, как ребенок, обретший защиту. Он непременно избавит меня от этих страданий, он объяснит им, что они хотят от меня невозможного.

Однако он тоже низко склоняется предо мной, так низко, как никогда не кланялся ранее, а затем произносит самым жестким тоном:

– Джейн, ты была названа королевой нашим возлюбленным покойным королем. Он был в своем праве выбрать тебя, и твой долг – принять это. Это не только твой долг, но и возложенное на тебя Всевышним призвание.

– Нет! – вскрикиваю я. – Нет, нет, отец! Нет!

Мать еще крепче сжимает мои плечи и встряхивает меня.

– Тише! – тихо, но резко произносит она. – Ты была рождена ради этого момента. Тебе радоваться надо!

– Как же мне радоваться? – я давлюсь рыданиями. – Я не могу! Не могу!

В панике я начинаю оглядывать окружавшие меня лица в поисках кого-то, кто мог бы понять меня и освободить от этого безумия. В этот момент ко мне подходит Гилфорд и берет меня за руку.

– Будь храброй, – говорит он. – Это прекрасная возможность для нас. Это прекрасно. Я так тобой горжусь!

Я смотрю на него во все глаза, как будто он внезапно заговорил со мной по-японски. Что он имеет в виду? О чем он?

Тем временем Гилфорд выдает одну из своих милых детских улыбок, выпускает мою руку и направляется к матери. Никому нет дела до того, что я отказываюсь от короны, никто не слушает мои протесты против того, что меня возводят на трон. Они коронуют меня независимо от моего согласия. Теперь мне кажется, что я угодила ногой в капкан: я все еще могу крутиться на месте, я могу кричать, но меня уже ничто не спасет.

Тауэр, Лондон.

Июль 1553 года