Последняя любовь

Жил я тогда у дальних родственников в Билгорае. Однажды утром Нафталия остановил сани у крыльца нашего дома. Мои вещи: несколько рубашек, белье, носки, грамматика польского языка, учебник алгебры, изданный восемьдесят лет тому назад, и «Этика» Спинозы в немецком переводе — уместились в одном чемодане. Других книг я не взял — у Нафталии была своя еврейская библиотека.

Снег шел уже несколько дней, а накануне моего отъезда ударил мороз. На ярко-голубом небе не было ни облачка. Низкое золотое солнце горело, как лампа, которую, казалось, специально подвесили, чтобы осветить наши края: Билгорай Янов, Замошск, Томашцов. Голубоватые подушки снега искрились и сверкали. Чувствовалось, что еще немного — и солнечное тепло разбудит спящий в деревьях сок и раскроет притаившиеся в земле семена. Время от времени теплый ветерок приносил аромат придорожных сосен. Каркали, взмахивая крыльями, вороны. Мы миновали небольшую деревушку — с убеленных снегом крыш свисали сосульки, из труб поднимался дымок. Мне вспомнился гобелен, виденный однажды в хижине газды в Татрах. Гнедая кобыла поседела, словно ее внезапно настигла старость. Колокольчик на ее шее звенел без умолку, возвещая об отдыхе не от мира сего. Сани легко скользили вперед плавным зигзагом. Нафталия иногда оглядывался — проверить, не уснул ли я и не выпал ли из саней. У Нафталии были широкие плечи, длинная черная борода, кустистые брови и большие карие глаза. Одет он был в овчинный тулуп и меховую шапку. Хотя он то и дело взмахивал хворостиной, понукая лошадь на извозчичьем арго, в его голосе слышалась мягкость. Нафталия Терешполер слыл человеком ученым, милосердным и добродетельным. Он, не скупясь, жертвовал деньги на книги для иешивы и на помощь билгорайским беднякам. Часть своей пшеницы он отдавал на изготовление пасхальной мацы. Каждый Пурим Нафталия посылал щедрые подарки моему деду раввину Якову Мордехаю, а после смерти дедушки моему дяде Иосифу.

Через час мы подъехали к Кошице, большому селению, растянувшемуся на несколько километров. Почва тут была черная и плодородная, как на Украине. С окрестных холмов даже в засуху сбегали ручьи — с урожаем проблем не было. В этих местах выращивали пшеницу, рожь, ячмень, гречиху и хмель. Работали пивоварня и водяная мельница. Дом Нафталии, самый большой в местечке, был крыт дранкой. Жена Нафталин и все его пятеро детей ждали нас у ворот. По дороге Нафталия рассказал мне немного о своем семействе. Его старшая дочь Двойра должна была скоро выйти замуж за владельца мельницы, однако до сих пор не умела писать. Мальчики Лейбел и Бентце вообще не хотели учиться. Я увидел черные шевелюры, черный парик, черные глаза. По настоянию Нафталии мальчики пожали мне руку. Мать и девочки улыбнулись. Мы прошли в кухню, просторную, пропахшую непросеянной мукой, борщом, грибами, дровами и дымом. На столе лежала огромная буханка ржаного хлеба. Два окна выходили на запад, одно — на юг. На полу и на беленых стенах дрожали солнечные блики. Вскоре я по узкой лесенке поднялся на чердак в свою комнату. В маленькой железной печурке горел огонь. На кровати лежала подушка в свежевыстиранной наволочке.

Я лег и сразу же уснул. Когда я открыл глаза солнце садилось за голыми деревьями. Я вытащил «Этику» и учебник алгебры. Я постарался вооружиться тем, что Спиноза называл «адекватными идеями», высшим — как он полагал — состоянием наслаждения, совершенным выражением деятельного разума.

Хотя в доме Нафталии было четыре или даже пять комнат, семья, похоже, предпочитала кухню. Именно там горела керосиновая лампа. Мы с Нафталией и мальчиками прочли вечерние молитвы у восточной стены, затем был подан ужин: клецки из ржаной муки, молоко и кофе, приготовленный из цикория, без сахара. Жена Нафталин Бейле-Цивья выросла в Большой Польше и говорила на соответствующем диалекте. У нее было широкое лицо, мощные плечи, огромная грудь и неимоверно толстые руки. Она произвела на свет одиннадцать детей, Шестеро из которых умерли. Помимо собственного дома Бейле-Цивья заправляла делами в трактире, держала лавку и доила коров.