Последняя ступень (Исповедь вашего современника)

* * *

Они улеглись у костра своего,Бессильно раскинув тела,И пуля, пройдя сквозь висок одного,В затылок другому вошла.

* * *

В двадцать пять с небольшим свечейЭлектрическая лампадка.Ты склонилась сестры роднейНад исписанною тетрадкой.

* * *

Ночь надвинулась на забой,Перемешиваясь с водой.Ветер мокрый и черный весьПогружается в эту смесь.

* * *

Но «Яблочко»-песнюИграл эскадронСмычками страданийНа скрипках времен.

* * *

Я не знаю, где границаМежду севером и югом,

Я не знаю, где границаМеж товарищем и другом.

* * *

Ах, шоферня, пути перепутаныГде позиция? Где санбат?К ней пристроились на попутнуюИз разведки десять ребят.

* * *

Сосчитали штандарты побитых держав.Тыщи тысяч плотин возвели на реках.Целину поднимали, штурвалы зажав

В заскорузлых, тяжелых, рабочих руках.

* * *

Можно написать: "Тропа велаНе то на небеса, не то на Елань".Мы ж хотим без выдумок,Что нам жизнь дала,Рассказать о видимыхЛюдях и делах.

* * *

Катя Соломатина кончалаПервый медицинский институт…

На этом месте чтец замолчал на минуту, забыв, наверное, очередную строку, а я воспользовался паузой и потихонечку начал читать:

Похоронят, зароют глубоко,Бедный холмик травой зарастет,И услышим — далеко, высоко,На земле где-то дождик идет.Ни о чем уж мы больше не спросим,Пробудясь от ленивого сна.Знаем, если негромко, — там осень,Если бурно — там, значит, весна.

С чем можно было сравнить впечатление? Как если бы среди погремушек запела скрипка. Как если бы среди гомона и дурно, хором исполнявшейся за столом песни прозвучал сильный голос певицы — драматическое сопрано. Надо еще иметь в виду, что они читали, выбирая лучшее из разных поэтов, я же прочитал самый рядовой, самый незаметный, проходной стишок Блока. Но вот все, что читалось, чудесным образом померкло, сникло и уничтожилось, словно электрическая лампочка, забытая с вечера, когда в окно уже ударило настоящее солнце.

Мишура, латунная фольга по сравнению с полноценным, глубоко мерцающим золотом. После этих строк эстафета чтения, естественно, прекратилась, и они стали просить меня, чтобы я прочитал еще. Я прочитал теперь уже лучшие блоковские стихи, и мы разошлись тихие, очарованные ими, не вспоминая больше ни Светлова, ни Асеева, ни Уткина, ни Гудзенко…

Итак, один путь был прост и понятен. Отрезать, отделить все, что было, расчистить стол, превратить русскую поэзию в белый лист бумаги и от нулевой отметки начать сначала. Новая шкала, новые критерии, новый масштаб, вот в чем дело. Все дело в масштабе.

Но все же из нахлынувших «золотоискателей» не каждый умел писать даже так, как Безыменский и Жаров. А хотелось занять свое место под небом и врасти в искусство, в идеологические сферы, в интеллигенцию, желательно творческую. Во-первых, больше платят. Во-вторых, почетнее. В-третьих, меньше труда. Богораду, желающему стать журналистом, позволили в течение нескольких месяцев писать сводку погоды. Но что с такими же способностями делать в поэзии или живописи?

Тогда эти молодые, полные сил, энергии и, прямо скажем, наглости периферийцы, наводнившие Москву, начали производить так называемое новое, левое, сверхновое и сверхлевое искусство. Крученых пишет: «Дыр бул щир убещур…» и заявляет, что в этой его строке больше народного, национального, чем во всем Пушкине. «Больше, больше! — подхватывает хор. — Долой Пушкина, да здравствует «дыр бул щир убещур»!» В живописи рисуют на холсте квадраты, треугольники, и это определяется новаторским путем изобразительного искусства. Долой Нестерова, долой Врубеля, долой Сурикова и Рериха, да здравствуют Малевичи и Кандинские! В архитектуре вместо красивых зданий строятся кубики, в лучшем случае — нагромождение пересекающихся кубиков, и это объявляется завтрашним днем в архитектуре. Вернемся к декларации Малевича, на этот раз о поэзии.