Последняя война

Кроме Толи в нашей комнате еще двое—Витя Ласточкин и Лева Дрозд. Первый —наш земляк со Став-ропольщины, второй приехал из Тамбова. У обоих птичьи фамилии, но птичьего в них ничего нет. Витя — коренастый, маленький крепыш, нос пуговицей, на низком упрямом лбу — заметная бороздка. Она становится еще заметней, когда Витя думает. Лева — высокий, голенастый, с круглой кудрявой головой и сочными девичьими губами. Что касается их фамилий, то, как и у большинства человечества, они почти ничего не значили.

Все вместе мы идем умываться. Шумим, разбрызгиваем воду.

— Знаете, откуда это?— говорит Лева, подставляя ладони под кран.— Из Волги!—И, прижав палеи к отверстию крана, пускает в нас тонкую с^оую.

— Ну вы! Ме-лю-зга!

Это говорит грузный детина с тяжелой лохматой головой и жирными обвислыми плечами. Раздетый до пояса, он стоит не замеченный нами и ждет очереди. Мы тут же уступаем ему место. Он моется неуклюже, как морж. Затем отступает от раковины. С опущенной головы капает на пол вода. Он дружелюбно, но внушительно говорит:

— Вы, хлопцы, не обижайтесь.

Берет с колышка наше полотенце, вытирается и снова говорит:

— Гении?

— Вроде нет,— ухмыляясь, отвечает Юдин.

— Зря. А вот я —гений. Зиновий Блюмберг.—Не давая опомниться, он наступает.— А теперь пошли к вам. Пожрать-то найдется? Кулачье небось?

Перед человеком большой массы я всегда чувствую себя как-то неловко. Робость берет, что ли, удивление — не пойму.

Мы сидим по одну сторону стола, Зиновий — по другую. Я гляжу, как уплетает он небогатую нашу снедь, и думаю: вот Коля, друг мой,— такой же, как я, обыкновенный. Толя со своим таинственным глазом — тоже обыкновенный; Лева, Витя... Говорят, жестикулируют — и ничего. А этот повернет башку — событие. Шевельнет рукой — тоже. Просто сидит молча, и то думаешь: гора, ума палата.

Я польщен присутствием гения. Коля, привалясь к стене, раздумчиво, исподтишка приглядывается, прислушивается к Блюмбергу.

Дрозд листает томик любимого Роллана и делает вид, что равнодушен и к гостю, и к разговору. Дело в том, что ему только что досталось от Блюмберга.

— Кто же ты в конце концов?—спросил Зиновий.— Лев или дрозд?— И, заметив, что Лева обиделся, прибавил:— Обижаешься на слова,— значит, глуп, братец. Ведь я это от любви к человечеству.

Такой любви Лева не понимал. А Блюмберг, подбирая последние крохи со стола, все говорит:

— Кто к нам едет? Умы, хлопцы. Умы. Заведется где-нибудь «а Полтавщине или Смоленщине — прет сюда, к нам. А куда ж ему, уму? У нас поэт один сказал: «А мы — умы! А вы — увы!» Вот гак, дубье... Будьте здоровы.— Зиновий шумно встает и, шаркая стоптанными тапочками, уходит. И сразу становится просторно, даже пусто, зато как-то легче, проще.

Блюмберг — это явление,—мрачно говорит Юдин.

4

Общежитие наше — в одном конце Москвы, на Усачевке, институт — в другом, в Сокольниках. Чтобы попасть в него, надо пересечь весь город. Многолюдье в трамваях, в метро, на улицах. Мы словно попали на какой-то праздник, которому не скоро еще конец.

Сегодня приемный экзамен. Дорога в институт уже знакома. Мы идем к трамвайному кругу у Новодевичьего монастыря. Утренние тени густо лежат на прохладном асфальте. Ночью прошел дождь, и дома, деревья, цветы за железной оградкой бульвара дышат свежестью только что рожденного мира.

Среди домов, автомобилей.

Средь этой ранней суеты,

И люди праздничными были,

И люди были как цветы...

Это бормочет Коля.

На трамвайном кругу людно. Отсюда начинается один из потоков, который вместе с другими, берущими начало в других местах, вливается у Дворца Советов в метро. Стремительно несет нас под землей к Сокольникам. На Колином лице блуждает улыбка, глаза какие-то работающие. Они ощупывают толпу, останавливаются на разных лицах, то улыбаются, то становятся серьезными, то вспыхивают, удивленные неожиданным открытием.

Две-три трамвайные остановки, и мы отрываемся от подножек. Направо дымит гигантская труба завода «Богатырь», налево, за дачными деревянными домиками, почти в лесу, поблескивает стеклами четырехэтажное здание института. Небольшой уютный дворик за дощатым зеленым забором.

Во дворе полно молодого народу. Народ отменный, оригинальный. Даже по внешнему виду — по взглядам,