Последние дни Российской империи. Том 2

Белоствольные берёзы У заснувшего пруда Тихо дремлют, видя грёзы Под напевы соловья.Белоствольные берёзы У заснувшего пруда,Расскажите ваши грёзы...Ими полон был и я.

   — Браво! — воскликнул Шлоссберг.

   — А не украла, Ниночка? — сказал Кноп. — С тобою бывает.

   — Нет, — покрасневши сказала Ниночка. — Я немного взяла мотив, знаете, этого старого, детского:

   — 

Au clair de la lune Mon ami Rierrot Donne moi ta plume Pour 'ecrire un mot.

Я так люблю примитивы. Ты, Боря, ко мне всегда придираешься. Читай твой гимн товарищу Нине.

   — Извольте, — развязно сказал Кноп.

Я иду в пустыне жалкой,Воспевая красоту.Жизнь мне мнится приживалкой Глупой, хищной, чёрной галкой,Устремлённой в высоту.Я иду... Кругом теснины,Рвы, могилы, скалы, горки.Я пою красоты Нины,Синих глаз её глубины.Жизнь мне кажется не горькой.Я иду. А солнце вянет,Лес закатом окораля,В мыслях Нина, точно фея,Лиловея, голубея Вечно милая мне краля!

   — Это мне? Спасибо, Боря, — сказала Ниночка.

   — Прелестно, — задумчиво проговорила Зоя Николаевна.

   — Неправда ли, сколько настроения, — заговорил сам Кноп. — И как удалось мне это: «лес, закатом окораля» — это уже новое. Каждое новое слово мне кажется важным достижением будущего. Например, я придумал слово — «остулиться» — вместо сесть. Неправда ли хорошо. Я остулился — то есть сел на стул.

   — Ну... Я отабуретился.

   — Ловко.

   — Шлоссберг, прочти твой гимн свободе, от товарищей пулемётчиков, — проговорил Гайдук.

   — Это гимн будущего, — сказал Шлоссберг, выступая опять вместе с Дженни.

Лихая ночь.В окопе снег.Уйди ты прочь,Проклятый человек!Пулемёт.По всей России,Трещит пулемёт.В нём наша сила!Насилье сломила,Свободу он даст!

Никогда не продаст.

Кого побьёт — тот не встанет!

Ах, слушать вас уши вянут Ну что за чушь Вы порете не стихами,А просто глупыми словамиБез склада и лада,Без рифмы!Так говорит буржуй В нём сидит старый режим. Но их! мы!Мы можем,Всех сгложем,Возьмём силою И удачею.Плевать нам на все наукиПопадись нам в руки

Хоть Толстой, хоть сам Пушкин,Мы слопаем их, как пампушки.Пулемёт! Пулемёт!Он стреляет и по лежачему И влёт!

   — Прекрасно! Прекрасно! — заговорил Кноп. — Извиняюсь, товарищ, но мне, кажется, вам придётся переменить одно место.

— Какое? — недовольно спросил Шлоссберг.

   — Вы говорите: сам Пушкин. Этим вы оказываете уважение Пушкину, а между тем вы знаете кто такое был Пушкин, и каково к нему отношение нашей партии. Чего стоят его стихи!

   — Да, это пожалуй, — сказал Шлоссберг. — Вы правы. Но общий ритм стихотворения, я нахожу, мне удался, товарищ Ниночка, не правда ли, в нём много настроения.

   — Да, хорошо, — задумчиво проговорила Ниночка.

XVII

Зое Николаевне порою казалось, что кругом неё сумасшедшие люди, что она попала в дом умалишённых. Они приходили часто. Они бесцеремонно приносили с собою вино, водку и закуски и часов около двенадцати шли в столовую, пили и шумели. Что могла она сделать? Она говорила Ниночке, что это ей не нравится, что её дом не кабак и ей неприятно, что они тратят деньги.

— Милка моя. Неужели ты не понимаешь, что это коммуна! В этом наша сила, в этом все счастье будущей жизни, в которой не должно быть никакого стеснения! Ты заметила, Осетров в тебя влюбился с первого взгляда. Тебе подвезло. Он красавчик и богатенький. У его отца, несмотря на войну, пятьдесят запряжек осталось. А у него такой характер, что если он вздумает закуролесить, так такого навертит, что просто ужас. Он тебе понравился?

— Да, он красивый, но у него страшные глаза.

— Ты говоришь это так холодно. Ты знаешь, как он в тебя влюблён. Когда он говорит о тебе, он прямо скрежещет зубами и выворачивает глаза. Ты должна быть его.

— Что ты говоришь, Ниночка!

— Ты должна отдаться ему. Подумай: видный партийный работник, вождь будущего движения и такой красавец. Тебе везёт.