Последние дни. Том 2

Анжелика тут же принялась задавать старухе вопросы, но Мамаша Плезант немедленно осведомилась, привезли ли они эвкалиптовую кору с ее дерева, и, узнав, что привезли, потребовала, чтобы для нее сделали туфли с подошвами из этой коры. И лишь после того, как Пит и Кути вырезали из коры подошвы и каблуки и приклеили их суперклеем к одной из пар туфель на низком каблуке, оставшихся после Нины (Плезант презрительно отвергла предложенные кроссовки «Рибок», едва взглянув на них), старуха надела эти туфли и направилась в своей скрипучей дырявой обуви прямо в теплицу.

Развалившийся на части скелет Скотта Крейна лежал там, на полке между орхидеями Нины и множеством фуксий в горшках, и руки Пламтри, дрожа, прикоснулись к отломанному черепу.

– Он приведет вас к божьему вину, – сказала она. – А вы к тому времени уже сами будете знать, куда идти и что делать.

О возрождении Крейна она больше почти не говорила – ни разу за минувшие с тех пор шесть дней. Обычно она появлялась часом раньше или позже полудня, хотя сквозь сплошную облачность очень редко проглядывало солнце, и часто производила впечатление рассеянной или старчески слабоумной, или даже пьяной, чего, как заметил Мавранос, как раз и следовало ожидать от прислужницы Диониса. Она продолжала искать Терезу, которая должна была вести работы по дому, и вынуждена была оставлять записки, потому что никак не могла ее найти, а Пламтри начала оставлять ответные записки, предполагая, что старуха сама моет полы и окна. Когда Кути или Анжелика останавливали старуху и пытались получить информацию об обряде, который им, по всей видимости, предстояло осуществить в день праздника Тет, Плезант становилась еще сильнее похожа на пьяную и просто утверждала, что Крейн сам скажет им, что делать, когда придет время. Путаницу усугублял тот факт, что она частенько то глотала звуки и произносила «Крен», то заикалась, отчего у нее получалось «К-крен», так что можно было подумать, что она имела в виду Кокрена.

Кокрен смотрел, как Коди обрызгивала карбюратор каким-то очень горючим, судя по запаху, аэрозолем.

– Дженис избегает меня, – повторил он.

– Не вздумай закуривать здесь, – сказала Коди. – Я ее нисколько не виню. Но думаю, что ей все же следовало бы поговорить с тобой. – Она положила баллончик и, прищурившись, взглянула на него; поднятый капот затенял ее лицо. – Минувшей ночью я на пару секунд заглянула в ее сон. Ты оказался в обоих снах, у нее и у меня, и… Твоя фигура… твой контур, должно быть, каким-то образом совпал и провернулся вокруг границы между ее разумом и моим, вроде как книжный шкаф из старых фильмов, который, если потянуть нужную книгу, поворачивается на оси и открывает тайный ход. – Коди хлебнула еще пива. – Ее сон был цветным, но не совсем: он казался неестественным, как черно-белая фотография, раскрашенная акварелью, а фон был просто серый. И еще там играла музыка, что-то вроде танца Мальчика-с-пальчика из «Спящей красавицы», но я с трудом разбирала мелодию, потому что там страшно грохотали барабаны. Словно солдаты маршировали по железной палубе.

Кокрен оскалился в несчастливой ухмылке. Он не мог забыть ни образа Дженис, с отчаянной яростью бьющей по линолеумному полу Медицинского центра «Роузкранс» три недели тому назад, ни ее исполненного отчаянной боли взгляда, когда она в минувший вторник сидела в его кровати и в последний раз заговорила с ним.

– И что это значит? – спросил он Коди.

– Черно-белые сны с барабанным боем всегда видит Валори. Я думаю, Дженис укрылась в Валори.

«Но ведь Валори мертва», – чуть не сорвалось у него с языка.

– Такое… могло случиться?

– Сид, когда дело касается нас, случиться может что угодно. Однажды мы пошли на похороны, когда нам было двенадцать, а когда священник закончил говорить, хоронили уже кого-то другого, а нам было четырнадцать; и то, что мы считали эмоцией гнева, оказалось присутствием нашего родителя, который жив и прячется в нашей голове; вот зачем мне нужно смотреть на дату, которую я нацарапала последней, – чтобы точно знать… – Она взглянула на свежие царапины на жирной изогнутой крышке клапана коллектора, – …чтобы точно знать, что проклятое «эдисоновское лечение», разбросавшее всех нас на отдельные части, наконец-то осознавшие

друг друга, случилось всего семнадцать дней назад!

Кокрен криво улыбнулся.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. Слово «невозможно» теперь значит для всех нас совсем не то, что раньше. – Коди протянула ему пивную банку, он взял ее, чтобы потом выбросить, но оказалось, что посудина еще наполовину полна; он с благодарностью поднес банку к губам, отхлебнул и вернул Пламтри.

– Что я могу сказать Дженис, кроме того, что очень сожалею? Кроме того, что знаю, как из рук вон плохо поступил и что она заслуживала лучшего даже от совершенно незнакомого человека, не говоря уже о том, ради кого пошла на такой риск и попала в беду?

Коди расхохоталась.