Последние назидания

Два клена, на нее меня водила бабушка в замшелый тогда Театр юного зрителя, и трудно придумать театру более глупое название. Я не плакал над судьбой деревьев, но печалился от скуки, и эта экскурсия надолго отвратила меня от театральных зрелищ. К тому же я уже начал томиться не по условным сценическим красавицам, а по всем земным более или менее складным девочкам старше себя – мои ровесницы, кроме разве что Скоковой и Ольги Агафоновой, были еще угловаты и плоски. Ко времени, когда приспело разучивать роль, я был бесповоротно влюблен в помощницу старшего пионервожатого, время от времени проводившую утренние линейки. В отличие от других вожатых она не была студенткой, но – девятиклассницей и пионеркой из первого отряда, а назначение свое получила за лукавую смекалку, таившуюся в ее шатеновой головке, за лучистую красоту темно-ореховых глаз, за миниатюрность и смуглую манкость. В те годы еще не знали английского слова эпил, но говорили сексапильность, образуя это выражение скорее всего от “пилиться”, одного из бесчисленных тогда в кругах передового юношества глагольных эвфемизмов для

совокупляться. Только-только распустившаяся дивная семитская красота Гали Бебих, так ее звали, была именно сексапильна. В короткой синей юбочке, не скрывавшей и чудные ножки, и задорные коленки, всегда в белоснежной, с приколотым на ней пионерским значком, рубашечке, под которой притягательно торчала маленькая грудь, в задорно развевавшейся красной пионерской косыночке на смуглой шее, она безотказно действовала на воображение всего мужского контингента лагеря, вплоть до электромонтера.

Мне выдали уже на время репетиций золотую картонную корону, и я рассчитывал, что, быть может, в короне она меня наконец-то приметит, не может же она пропустить премьеру спектакля про настоящего принца, а принцем предстояло быть именно мне. Моя страсть была того градуса, что, будучи все-таки не робкого десятка, я прятался, едва видел ее в конце песчаной дорожки, обложенной по сторонам половинками поставленных торчком красных кирпичей. Из кустов я подглядывал, как идет она от спальных корпусов к столовой, будто что-то про себя напевая, помахивая в такт чуть отставленной, полусогнутой в локте смуглой правой рукой. Незнакомое прежде возбуждение охватывало меня.

Как-то я даже вырезал перочинным ножиком на коре стоявшей на краю территории одинокой моложавой березы заветное имя, будто загадал. Я знал, что по вечерам она гуляет со старшим пионервожатым за

костровой поляной, иногда следил за ними вплоть до отбоя, вожатый вел себя прилично, говорил, она слушала, клоня головку. Я потом ворочался в кровати, ревниво мучаясь вопросом, насколько они, едва отзвучали последние звуки трубы, углубились в лес…

Режиссер Анатолий был очень худ, будто истощен, высок, сутул.

Студента-филолога, его держали в лагере на неясной должности

художественный руководитель скорее всего из дружбы, мой соперник, старший вожатый, был его однокурсник. Кадыкастый Анатолий декламировал по-французски, всегда пел Окуджаву и был в меня влюблен. Он вступил в сговор с толстой добродушной вожатой нашего отряда и на время послеобеденного тихого часа брал меня купаться на Красновидовское водохранилище, светившее сквозь придорожные деревья в километре от лагеря. Это было совершенно беззаконно, купание пионеров было головной болью лагерного начальства, оно никак не хотело оказаться в тюрьме из-за какого-нибудь маленького обормота-утопленника. В жаркую погоду нас водили строем лишь окунаться в огороженном лягушатнике, так что большего знака внимания, чем разрешение вольно плавать, режиссер оказать мне не мог. Впрочем, он, конечно, всегда плыл рядом, но плавал он неуклюже, а я – хорошо, потому что еще девяти лет был отдан отцом в соответствующую секцию при университетском бассейне – параллельно с секциями волейбола и фехтования. Поскольку я уже имел опыт мужеложеских за собой ухаживаний, то не давал себя обжимать, когда на берегу Анатолий принимался пылко вытирать меня махровым китайским полотенцем. Он был неловкий и неопытный ухажер и испуганно отступал, когда я выворачивался из-под его рук. Чтобы его не обидеть и не лишиться запретных дневных омовений, приходилось просить его спеть ту или иную песенку, которые, впрочем, оставляли меня равнодушным.

Он обрадовано голосил про синий троллейбус, наивно ухватываясь за эту соломинку, радостно убеждаясь, что все-таки мне нравится.

Но – текуча и мятежна созревающая душа – у этого платонического любовного треугольника был вопреки законам геометрии четвертый угол.

В третьем отряде состоял один паренек по имени Юрик, годом меня старше. Его мать была примой Театра кукол, красавицей неземной, на нее смотреть можно было только зажмурившись. На фоне ее роскошной дамской зрелости блекла даже девичья прелесть помощницы старшего вожатого. Актриса, как оказалось, когда-то и в кино снималась – по