Последние поэты империи

А вот от русскости в своем искусстве, даже иронизируя, даже отчуждаясь от нее, так никогда отделиться не смог. От русскости как следовании русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости как полном погружении в русскую языковую стихию. И даже от русскости, как модели жизненного по­ведения, от максимализма, стремления постоять за правду своя и за други своя до излишней анархичности и бесша­башной надежды на «авось»...

«У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склон­ность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь...» — писал Иосиф Бродский, очевидно объясняя этой русскостью и свою незатухающую любовь к Марине. И когда читатель сплошь и рядом встречает в его стихах, выступлениях, эссе выражение «наш народ», в «моем наро­де», он может не сомневаться — речь идет именно о рус­ском народе. И если изменил Иосиф Бродский в чем-то России, то лишь с другими империями: в литературе — с римской империей, в жизни — с американской:

Как бессчетным женам гарема всесильный Шах

изменить может только с другим гаремом,

я сменил империю. Этот шаг

продиктован был тем, что несло горелым...

……………………………………………………………..

Перемена империи связана с гулом слов,

с выделеньем слюны в результате речи,

с лобачевской суммой чужих углов,

с возрастанием исподволь шансов встречи...

("Колыбельная Трескового Мыса", 1975)

И здесь он всего лишь продолжил традицию Курбского, Герцена, Печёрина, Набокова, Синявского...

Но в языке ему изменить не удалось, побег, подобно Владимиру Набокову, в чужую англоязычную литературу явно провалился. Он опубликовал несколько своих англо­язычных стихов в «Нью-Йоркере», затем увлекся перевода­ми своих стихов с русского на английский, не удовлетворя­ясь качеством перевода даже ведущих американских пере­водчиков. Но не случайно о его собственных переводах многими американскими поэтами и критиками было со­ставлено мнение: «посредственность мирового значения». Прочитав такое в ведущем издании и под фамилией извест­ного властителя американских книжных мод, Бродский пе­рестал считать себя американским поэтом. Даже в таком на­сквозь нерусском стихотворении, как «Пятая годовщина», с его ухмылками по поводу луж на дворе и того, что «...к звездам до сих пор там запускают жучек / плюс офицеров, чьих не осознать получек...», с его уже литературно подтвержденным отказом от былого пророчества: «Мне нечего сказать ни греку, ни варягу, / зане не знаю я, в какую землю лягу...», этот мировой изгой остается в отечестве русского языка:

...и без костей язык, до внятных звуков лаком,

судьбу благодарит кириллицыным знаком.

("Пятая годовщина", 1977)

А когда известный чешский писатель Милан Кундера разразился в американской печати громкими заявлениями о вечной агрессивности русских и о их культурной никчем­ности, никто иной как Иосиф Бродский дал ему достой­ный ответ. Да и на эмигрантских собраниях, когда он там изредка бывал, он защищал русскую советскую культуру от всех примитивных антисоветских наскоков литературных графоманов.

Впрочем, не будем забывать, что и побег в англоязыч­ную литературу был, мягко говоря, ему навязан. Все-таки он не особенно и хотел уезжать из России. Тут жили его ро­дители, тут жила его любовь (а значит — и какие-то надеж­ды на будущее; с одной стороны, хотелось уехать, чтобы вырваться из любовной безнадеги, с другой — жила и ка­кая-то надежда на примирение) и жил его сын, тут было русское литературное пространство, которое он покидать не собирался. Ему бы радоваться, что без очереди дали из­раильскую визу, что отпускают на желанную свободу, а он пишет письмо Леониду Брежневу, так и недооцененное ис­ториками литературы. Письмо не политическое, письмо литературное. К счастью, письмо было полностью опубли­ковано в ряде западных газет. Уезжающий поэт не плачется и не жалуется генеральному секретарю, но и не предъявля­ет ему политических обвинений. Письмо отнюдь не пока­янное, не вынужденное. Это письмо о его незыблемом пра­ве на жизнь в русской культуре и ни в какой другой:

Уважаемый Леонид Ильич,

покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому.