Последние поэты империи

С поэзией собственной я и в самом деле с тех пор реши­тельно завязал. Кстати, примерно так же вслед за мной завя­зал со своим модернизмом и критик из «Нашего современ­ника» Александр Казинцев, когда-то начинавший со стихов в кругу Сергея Гандлевского. Да и кто в молодости не был тем или иным радикалом? А северные стихи Иосифа Бродского (некоторые из них он читал мне тогда при нашей встрече) до сих пор считаю лучшими в его творчестве. Со мной спорили некоторые мои друзья, называя его стихи периода ссылки вынужденными, покаянными, покорными, другие вообще при имени Бродского фыркали и ухмылялись.

Тем временем поэт уехал в Америку открывать мировую культуру, сам не раз менял свою стилистику, порывая с ро­мантизмом, добавляя к совершенному неоклассицизму не­свойственную ему иронию, то уходя в античные имперские мотивы (надо сказать, удачно), то ломая свой стих под анг­лийские каноны, что приводило и к неизбежной холоднос­ти стиха, и к непривычному построению строфы. Многое из его американской поэзии я просто не приемлю. Во мно­гом я согласен с критикой в его адрес и Александра Солже­ницына, и Наума Коржавина. «Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике — это человеческой простоты и душевной доступности... За­пад! Запад Бродскому люб — и не только потому, что в нем господствует Нравственный Абсолют, и не только потому, что он основан на индивидуальности и приоритете частной жизни; хотя в приверженности к демократии Бродского не упрекнешь: ни в чем не проявлена... Он был всегда — эли тарист, так и говорил откровенно. Он — органический оди­ночка...» — пишет Солженицын.

Но все эти жесткие слова я бы отнес к позднему перио­ду творчества Иосифа Бродского. Кстати, и примеры са­мые убийственные Солженицын берет именно из поздних его стихов.

Я бы так сформулировал свое отношение к Бродскому: он родился и вырос в русской культуре, был русским по­этом, позже попробовал уйти в англоязычную культуру — культуру новых имперских победителей, но у него с этим переходом почти ничего не получилось. И все его поздние провалы — это как чужая одежда, пусть и броская, и мод­ная, и красивая, но не налезающая на его бренную плоть. Мешает все та же русскость:

В потетеле английской красной шерсти я

не бздю крещенских холодов нашествия,

и будущее за Шексной, за Ворсклою

теперь мне видится одетым в вещь заморскую.

Я думаю: обзаведись валютою,

мы одолели бы природу лютую.

Я вижу гордые строенья с ваннами,

заполненными до краев славянами,

и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными,

чтобы не связываться зря с крещеными.

Вот, думаю, во что все это выльется.

Но если вдруг начнет хромать кириллица

от сильного избытка вещи фирменной,

приникни, серафим, к устам и вырви мой...

(«Песня о красном свитере», 1970)

Вот и приходится вырывать если не серафиму, то чита­телям то здесь, то там его грешный, меры не знающий язык, чтобы «...он трепыхался, поджидая басурманина, / как флаг, оставшийся на льдине от Папанина». Прививка англоязычной культуры так же, как и культуры античной к культуре русской, всегда полезна, но было потеряно чувст­во меры. Может быть, поэт думал, что благодаря своему пластичному еврейству он легко сбросит русский костюм и вырядится во все английское. Не получилось. Русскость в нем оказалась глубже, чем он предполагал. Потому и в по­здний его период, наряду с холодными, затянутыми и час­то, увы, бессмысленными стихами, вдруг неожиданно про­ливалась живая кровь поэзии. И что-то берет за душу и вновь околдовывает:

Что нужно для чуда? Кожух овчара,

щепотка сегодня, крупица вчера,

и к пригоршне завтра добавь на глазок

огрызок пространства и неба кусок...

…………………………………………….

а если ты дом покидаешь — включи

звезду на прощанье в четыре свечи,

чтоб мир без вещей освещала она,

вослед тебе глядя, во все времена.

(«25.XII. 1993»)

И это написано незадолго до его смерти.

- * -

8. Бунт за лучшую империю