Последние поэты империи

Кажется, первым, кто обратил внимание читателей на то, что сквозь эксцентричный эстетизм Эдуарда Лимонова прорывается сама жизнь со всеми ее проблемами, прорывается трагическое восприятие и автора, и его эпохи, был Иосиф Бродский. Будущий нобелевский лауреат на­писал очень верное, отнюдь не дежурное предисловие к лимоновской подборке стихов в журнале «Континент»: «Обстоятельством же, отличающим Э. Лимонова от обэриутов и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический прием, сколь бы смел он ни был... никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой сте­пени эмоционального неблагополучия — то есть того ма­териала, который, как правило, и есть единый хлеб по­эзии...»

Потому и сбежал Лимонов подальше от своих эстетст­вующих и прожигающих жизнь в пустоте концептуальных приятелей, что отринул их пустоту. Его вела энергия та­ланта.

Этот жизненный трагизм, это эмоциональное неблаго­получие передается даже в ранних стихах Лимонова, напи­санных еще как бы по законам архаичной примитивной поэтики, в духе зарождавшегося тогда в среде андеграунда игрового минимализма, фиксирующего простую реаль­ность слов и жестов, преображающего реальность разгово­ра в поэтический акт. Эта реальность передается осознанно бедным, скудным языком, к тому же пародируется, выпя­чивая наиболее характерные черты своего времени:

Я был веселая фигура

А стал молчальник и бедняк

Работы я давно лишился

Живу на свете кое-как

Лишь хлеб имелся б да картошка

Соличка и вода и чай

Питаюся я малой ложкой

Худой я даже через край

Зато я никому не должен

Никто поутру не кричит

И в два часа и в полдругого

Зайдет ли кто — а я лежит

(«Я был веселая фигура...», 1969)

Конечно, корни такой поэзии можно отыскать еще у капитана Лебядкина42, что ни говори, а; еще одна русская традиция. Но я бы подметил и психологию героя таких сти­хов. Это еще далеко не лидер, не бунтарь, не затворник. Это тот самый маленький человек, которым традиционно занималась вся русская литература. Только раньше и писа­тели-реалисты, и художники-передвижники сочувственно описывали его, а нынче он сам пробует говорить своим языком. Психология маленького человека прочитывается и у других концептуалистов семидесятых годов, в стихах Игоря Холина, Генриха Сапгира, у Дмитрия Пригова в его наиболее интересных вещах. Стихи Лимонова семидесятых годов отличаются, пожалуй, перенасыщенными инверсия­ми, осознанным нарушением естественного порядка слов. Но эта нарочитость, которая могла бы показаться и экс­центричной, на самом деле лишь усиливала трагизм самого существования героя.

Когда в земельной жизни этой

Уж надоел себе совсем

Тогда же заодно с собою

Тебе я грустно надоел...

(«Послание», 1967—1968)

Так и представляешь себе маленького, худенького рус­ского Чаплина где-нибудь на скамейке Центрального пар­ка в Нью-Йорке, идущего пешком через весь город за оче­редным мизерным пособием.

— А! Так пусть такая личность на себя пеняет

Он и так себе пеняет — оттого моргает

Потому-то на диване он себе дремает

А внутри большие речи речи выступает.

(«— Кто лежит там на диване — Чего он желает...», 1969—1970)

В отличие от своих ранних сотоварищей, от того же Хо­лина или Пригова, Эдуард Лимонов, особенно в эмигра­ции, и в самом деле жил жизнью маленького, несчастного, обделенного и отверженного русского человека. И потому то, что у иных концептуалистов из веселой пародии со вре­менем переходило в открытую издевку, насмешку над простым русским «быдлом», как нынче у Иртеньева или Шендеровича, у Эдуарда Лимонова становилось человеческой трагедией. Он не отстранялся от своего отверженного и брошенного героя, он был им.

«Так. Еще один русский», — сказал про него живущий в США танцовщик Михаил Барышников, отвечая кому-то из своих высоких друзей. Таким его запомнили как в лианозовской компании андеграунда, так и в нью-йорк­ской эмиграции — маленьким, худым, влюбленным и покинутым... Поэту было от чего отталкиваться, было о чем мечтать. Вот и закрепившийся в эмиграции Сергей Довлатов небрежно роняет: «Снова о Лимонове. Он дей­ствительно забитый и несчастный человек. Бледный, трезвый, худенький, в мятом галстучке...» Из таких обыч­но и вырастают бунтари и революционеры, террористы и поэты.

Мелькают там волосы густо

Настольная лампа горит

«Во имя святого искусства»