Последние поэты империи

Простое человеческое слово, пропущенное сквозь крис­талл поэзии, важнее для Горбовского, чем пустая игра со сло­вом. Он не стал мастером звукописи, открывателем новых рифм и ассоциаций, игра со словом если и шла, то не мешая главному — пониманию смысла. У него почти не было откры­тий в технике стиха; впрочем, к простоте смысла стремились в период высшей своей зрелости и такие виртуозы стихотворной формы, как Пастернак и Заболоцкий. Думаю, именно просто­та стиха, простота его интонации, его мелодии объединяет и раннее, и позднее творчество поэта. Потому и любят перево­дить его стихи на язык песни многие композиторы, хотя поэт никогда специально не писал песенных текстов и поэтом-пе­сенником себя не считает. Простота — значит, смысловая от­крытость, напевность, возвращение в жизнь поэзии многих простых, но затертых слов. И одновременно — нерв, напряже­ние стиха, связанное с напряжением его смысла, с напряжени­ем самой жизни. Многие его стихи — как открытые нервы, как оголенные провода. Он всегда воспринимал поэзию всерьез, как дело жизни, как спасение человека. Он объединял эстети­ку стиха с этикой жизни и потому был прост даже в своей тра­гичности, в своем одиночестве, в своих поисках веры.

У дороги, у самой развилки,

Возле самого скрипа колес,

Из-под снега торчала травинка...

Неуютно ей нынче жилось.

………………………………..

...Я стоял, говоря ей «спасибо»,

И стыдил свое сердце: «Смотри,

Одиночество — это не гибель,

Это мужество, черт побери!»

(«У дороги, у самой развилки...», 1971)

Так семидесятые — начало восьмидесятых стали перио­дом отшельничества поэта. Он уходит от всех, ищет свою подлинность.

Меня зовут... Устали звать.

Молчат угрюмою гурьбою.

А я хочу поцеловать

Вот это небо голубое.

(«Поединок», 1966)

Глеб Горбовский обращается к глубинной русской куль­туре, погружается в стихию великой русской поэзии, нахо­дит там себе собеседников. Нет, не из желания преодолеть «дремучее невежество», чем попрекали и до сих пор попре­кают его мастеровитые фарисеи, для которых подлинность становится уже синонимом бескультурья, ибо где же ими­тация, где аллюзия, где римейк? Из своей постмодернист­ской вторичности, наспех прикрытого плагиата у мастеров прошлого они попрекают русского поэта в невежественной простоте и незамысловатости. А он и в классике ищет не верификационные возможности, а единую связь, единые корни, единую почву. И потому в стихах о русских класси­ках так мало книжности, филологичности и так много соб­ственных чувств. Вот, о Михаиле Лермонтове:

...Мать - Россия,

Сколь много в веках твоих зла,

Сколько в душах холодных — гнетущего пыла!

...Небывалого

Миру птенца родила,

А когда он до неба поднялся — убила...

(«Лермонтов», 1974)

Или же из «Песни о Некрасове»:

И нельзя без Некрасова —

Истинно! —

Как без русской печали, прожить...

(1978)

Русские поэты былых времен становились для Горбов­ского прекрасным поводом для продолжения важнейших гражданских тем. Я вспоминаю даже его раннее, нашумев­шее стихотворение «Памяти Бориса Пастернака». В отли­чие от того же Андрея Вознесенского, тщательно зашифро­вывавшего свои стихи о Пастернаке, Глеб Горбовский пи­шет вызывающе свободно и прямо:

В середине двадцатого века

На костер возвели человека...

И сжигали его, и палили,

Чтоб он стал легковеснее пыли,

Чтобы понял, какой он пустяшный...

Он стоял — бесшабашный и страшный!

И стихи в голове человека

Стали таять сугробами снега...

(«Памяти Бориса Пастернака», 1959)

Конечно же, это его Пастернак похож скорее на него самого. Но заметьте, как едины были в то непростое время разные поэты в понимании предназначения поэзии, в ее не пустяшности. И как умело уже сегодня новые властители превратили поэзию в пустяшный предмет игры и развлече­ний. И как легко многие новые мастера пера эту игру при­няли... Только не такие, как Глеб Горбовский.