Последние поэты империи

Неужели такая судьба ждет и Россию? Неужели эти «иновременные татары» сумеют расправиться со все еще святой Русью? Пусть в рубище, пусть в корчах от наслан­ных болезней, но непоколебимо святой, как был святым, высокодуховным, чистым и сам Николай Рубцов при всех его бродяжнических хмельных выходках. Благополучный синклит поэтов-сверстников не позволял себе такого, был более политкорректным, но этот синклит в годы перест­ройки легко уступил чужакам свою Родину, не пожертвовав в ее защиту ничем.

Бог выбрал своего великого мученика — Николая Руб­цова. Кто из нынешних благополучных бросит в него ка­мень?

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи...

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

- Где тут погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу. —

Тихо ответили жители:

- Это на том берегу.

Тихо ответили жители,

Тихо проехал обоз.

Купол церковной обители

Яркой травою зарос.

…………………..

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

(« Тихая моя родина...», 1964)

Его «жгучая, смертная связь» с народным русским бы­тием пронизывает всю его поэзию, облагораживает, геро­изирует, возвышает реальную жизнь всех русских Кать, Глебов, Лен и Сергеев. Сравните случай с Николаем Рубцо­вым в ресторане «Поплавок», описанный со всеми бытовы­ми подробностями в традициях грубого реализма Викто­ром Астафьевым, и отражение его в прекрасном рубцов­ском стихотворении «Вечерние стихи». И ведь высшая правда все-таки не в жестком реалистичном описании Ас­тафьева, а в воспевании жизни и людей у Рубцова. Это как у Александра Пушкина — одни любят читать «Я помню чудное мгновенье...», а других тянет узнать бытовую подо­плеку этого «мгновения» в личных письмах поэта. И все-таки «чудное мгновенье» определяет пока еще нашу жизнь.

Вникаю в мудрость древних изречений

О сложном смысле жизни на земле.

Я не боюсь осенних помрачений!

Я полюбил ненастный шум вечерний,

Огни в реке и Вологду во мгле...

(«Вечерние стихи», 1969)

Глубинная, духовная Русь даже не отзывалась на все бы­стротекущие российские перевороты, и была права. В этом ее победность, ее менталитет. Сквозь сражения и пораже­ния, сквозь космодромы и полигоны, участвуя во всем этом, она одновременно и царит над этим. Эта националь­ная народная Русь прорастает сквозь все технические нова­ции XX века. Прорастает сквозь грязный быт земной жиз­ни. Она подчиняет себе художника и заставляет его писать изначальную народную правду.

Мир такой справедливый,

Даже нечего крыть...

- Филя! Что молчаливый?

- А о чем говорить?..

(«Добрый Филя», 1960)

Совершенная и простая, напевная форма его стихов созвучна русской душе. Поэтому после Есенина он стал вторым в столетии народным поэтом. При этом, что бы ни говорили многие критики, поэтом совершенно иным, не­похожим на своего старшего собрата так, как непохожи и даже противостоят в чем-то друг другу его родная северная Русь, помнящая еще вечевой колокол Господина Великого Новгорода, и рязанская есенинская Русь, которую не обо­шли и татары, и московская суровая длань, и дикое крепо­стничество... Увы, лишь бытовые судьбы поэтов в чем-то трагически совпали. Николай Рубцов писал о своем стар­шем поэтическом собрате:

Да, недолго глядел он на Русь

Голубыми глазами поэта.

(«Сергей Есенин», 1962)

Эти строки оказались пророческими и для него самого. Но жива и будет жить его неожиданная для нашего ском­канного времени классическая поэзия. Неожиданное чудо Рубцова оказалось спасительно для всей русской культу­ры. Именно Николай Рубцов, живя в вологодской глухо­мани, в деревне Никола, оказался новым русским центром культуры, к которому тянулись, который ценили и моск­вичи, и петербуржцы, и Владимир Соколов, и Станислав Куняев, и Вадим Кожинов, и Глеб Горбовский, люди, старше Николая Рубцова и по возрасту, и по литературному опыту. Как писал Станислав Куняев в стихотворении «Па­мяти поэта»:

Он выглядел

как захудалый сын

своих отцов...

Как самый младший.

Третий...

Но все-таки звучал высокий смысл

в наборе слов его

и междометий...