Последний август

— Здравствуй. Меня зовут Александра Николаевна. А тебя? — женщина с аккуратно зачесанными каштановыми волосами сидела за столом. Отложив ручку, улыбнулась.

— Игорь.

— Хочешь учиться в школе?

— Да, я уже большой.

— Большой, а ногти кусаешь.

Тут же я отдернул руку.

— А считать ты умеешь? Тогда реши задачу: на дереве сидело десять воробьев. Девять улетели, один прилетел. Сколько воробьев осталось?

— Два, — сразу ответил я. Тоже мне задача — я и не такие решаю, когда торгуюсь с бабушкой за ложки бульона.

— Молодец. А читать ты умеешь?

— Конечно! 

Я подошел к Александре Николаевне. С улицы доносилось щебетание птиц. Ветерок, ворвавшись в окно, сдул со стола пару листков.

— Спасибо, — сказала женщина, принимая из моих рук поднятые листы. — Ну-ка прочитай, — и вручила раскрытую книжку.

— Уж я не тот лю-бо-вник-стра-ст-ный, ко-му ди-ви-лся пр-пр… — (застрял) — пре-жде-свет.

— Хватит, — засмеялась Александра Николаевна.

Бабушка тоже улыбнулась.

— Еще я писать умею. Можно? — взял ручку и через минутупротянул ей листок, на котором неровными буквами было написано «Игорь». В тот момент я чувствовал в себе столько сил и талантов, что, казалось, могу сдвинуть горы. И еще, если честно, мне очень понравилась Александра Николаевна — и ее сиреневое платье, и запах ее духов...

— Хорошо. А кто твои родители?

— Мама — медсестра в больнице, папа — главный инженер на заводе. И бабушка.

— Отец — штамповщик, — неожиданно поправила бабушка.

Я раскрыл рот, все звуки застряли в горле. Как — штамповщик?! Папа рухнул с высот главной инженерии, сдулся, стал маленьким.

— Вот и хорошо, — промолвила Александра Николаевна. — Первого сентября приводите его. До свидания, любовник страстный. И ногти больше не грызть, договорились?

***

Мы вышли из школы.

— Ба, а разве папа — не главный инженер?

— Нет, конечно. Он — штамповщик.

— Почему же он называет себя главным инженером? И ты тоже говоришь, что так, как он, обедают только главные инженеры.

— Мы шутим.

— Ба, а на каких столбах рабочие будут вешать директора и парторга папиного завода?

Бабушка замерла. Оглянулась.

— Придем домой — объясню, — проговорила она тихо. Кажется, у нее испортилось настроение.

Дома я тут же решил проверить новую ручку. Заправил и стал рисовать. Бабушка тем временем хлопотала на кухне — готовилась к приезду бабы Жени. Что-то варила, пекла, гремела кастрюлями. Раскрасневшаяся, в испарине, вошла в комнату и села в кресло.

— Фу-ух, жарко, — взяла газету и стала обмахиваться. Прядка седых волос у ее виска слегка раскачивалась.

— Ты чем занимаешься?

— Пишу.

Бабушка понимающе кивнула. Достала из буфета свою шкатулку. Снова села в кресло и надела очки — в очках она выглядит очень смешной. В руках у нее появлялись какие-то листки, газетные вырезки, фотографии. Перебирала бумаги, что-то шептала, усмехалась. Терпение мое лопнуло.

— Что это?

— Письма твоего дедушки Пейсаха.

— А кем он был?

— Врачом. Заведующим отделением в больнице.

— Там же, где и мама работает?

— Нет, в больнице Павлова. Он лечил сумасшедших.

— Таких, как Вовка-дебил?

Бабушка строго взглянула из-под очков.

— Больше никогда не говори это слово. Обещаешь? Пейсах их называл «мои сумасшедшенькие», а иногда — «мои мишугене». Знаешь, как его уважали в больнице? Вот, смотри, — взяла пожелтевшую газетную вырезку. — «Коллектив больницы Павлова поздравляет Пейсаха Наумовича Кагана с сорокалетием». Вот он, — достала маленькую фотокарточку. 

Я взял фото. Ничего особенного — овальное лицо, темные волосы зачесаны назад, губы — ленточкой, как у мамы.

— Знаешь, какие он мне письма писал, когда ухаживал? — бабушкины пальцы стали бережно перебирать бумаги. Вытащила открытку с нарисованной горящей свечой. — «Милая Хана. Родная моя. Выходи за меня замуж. Не пожалеешь...»

— А как он погиб?

Бабушка долго молчала.

— Его немцы убили. В душегубке. Были такие машины, в которых убивали людей. Когда немцы вошли в Киев, они подогнали душегубки к психбольнице и всех больных загнали туда...

— Почему же он не уехал с вами в Ташкент?

Бабушка снова помолчала.

— Не хотел оставлять своих больных, думал, что немцы их не тронут. И в душегубку ушел вместе с ними...

Она сняла очки, положила их на колени. Вдруг прикрыла ладонями глаза. Только нос торчал. 

— Ба, ты что?

Бабушка медленно отняла руки, посмотрела на меня. Улыбнулась.

— Ты похож на моего Пейсаха. У вас одинаковые глаза — добрые, — она стала укладывать бумаги в шкатулку. Вдруг резко приподняла голову, втянула носом воздух. — Жаркое! — и, сунув шкатулку в буфет, ринулась на кухню.

Я остался один. Снова сел за стол, взял ручку. Перо повисло над бумагой, но не прикоснулось и не вывело ни одной буквы. Потому что я хотел, но тогда еще не мог написать то, что пишу сейчас: