Последний бой Йони

Мы садимся в джип Йони и спускаемся по склону к воротам. Напротив высится островерхая гора, господствующая над лагерем. Я вспоминаю о ночном походе туда с носилками: мы поднялись в быстром темпе, минуту отдохнули на вершине и спустились вниз вполне заурядное дело после полуторамесячных курсов молодого бойца. После смерти Йони я узнал, что и он устраивал своей роте поход на вершину. Это было в первый их день в лагере. Он шел быстро, не останавливаясь, а офицеры роты и солдаты — за ним. Там, на вершине, у могилы шейха, против долины и арабской деревни у подножья горы, он обратился к своим подчиненным. Йони говорил несколько минут. Но не о том, что предстояло им во время службы, а о том, что значит, по его мнению, быть у нас в стране солдатом, защитником народа.

Мы отдаляемся от лагеря — Йони ведет джип, я сижу рядом — по дороге, спускающейся к Иерусалиму сверху, от Бет-Эля. На похоронах собралась наша семья — родители, дяди, двоюродные братья. Мы с Йони в военной форме. Биби не смог приехать — он занят в операциях Части. Дяди минуту толпятся возле Йони, расспрашивают его о здоровье с любовью и почтением.

Мы стоим под дубом у открытой могилы на Масличной горе, откуда открывается вид на Иерусалим и Храмовую гору, рядом со старой — ей несколько десятков лет — могилой моего деда, и отец произносит прощальное слово. Я замечаю затаенный гнев, мелькнувший на мгновенье в устремленных на него взглядах его братьев, когда он говорит о том, что сыновья моих деда и бабушки, убежденных сионистов, в большинстве покинули страну, а сейчас вот собрались все в Эрец Исраэль — на похороны.

Кончили говорить, служащие похоронного общества сгребают в могилу землю. Йони берет лопату у одного из них и начинает засыпать яму. Звук падающих вниз комьев стоит у меня в ушах, и в воображении возникает облик бабушки, какой я ее видел в последний раз. Я отпросился с курса парашютных прыжков вечером на несколько часов, чтобы навестить ее в больнице. Приехал на попутных машинах в незнакомый мне Тель-Авив, и, пока нашел больницу, наступила ночь. Я попросил у дежурной сестры показать мне, где находится госпожа Сара Миликовски. Сестра провела меня темным коридором в небольшую палату и зажгла маленькую лампу у больничной кровати с поднятыми перилами. «Бабушка, бабушка», — окликнул я ее. Она проснулась, но меня не узнала. «Я Идо, бабушка, Идо». Я смотрел на нее: маленькая, сморщенная, посреди белых простыней, не может встать, плохо соображает. «Идоле», — откликнулась она слабым голосом и снова погрузилась в дремоту. Глубокая печаль охватила меня. Я осмотрелся во мраке комнаты — голые стены, стерильная атмосфера; сестра поспешила удалиться из опасения, что я о чем-то попрошу ее; мой взгляд вернулся под сноп света, к бабушке, закрывшей глаза в ожидании смерти, чтобы пришла и избавила ее от постельной тоски. Я посидел с ней минуты две, не больше, и ушел.

Все это снова возникло перед моими глазами у ее могилы, я смотрю на Йони, поглощенного своей работой. Берет в кармане, лоб покрылся потом, рот сжат с характерным выражением упорства, в глазах печальная дума. Он бы с ней посидел, сказал я себе, наклонился бы, чтобы поцеловать ее в лоб, взял бы за руку, поговорил бы с ней, пусть бы она даже ничего не понимала. Я беру другую лопату и помогаю ему зарыть могилу. То же делают и двоюродные братья, а люди из похоронного общества остались без дела — стоят в стороне.

Когда я размышлял о Йони спустя пять лет, в машине по дороге в Иерусалим, удаляясь от Части и от церемонии смены караула, я объяснял свой поступок тем, что меня одолела тоска: как это так, мне, его брату, пришлось бы продираться сквозь стену из офицеров и секретарш, чтобы поздравить его наедине! Но теперь, когда я пишу эти строки, я знаю, что не это было причиной моего побега. Причина была связана с молодым офицером, которого я увидел тогда у кухни, он стоял и слушал с веселой улыбкой подстрекательские слова против своего командира, и по глазам было видно, что они его забавляют.

Глава 2