Последний человек

Прошел июль. Должен же был пройти и август, а к середине сентября можно было на что-то надеяться. Мы нетерпеливо считали дни. Городские жители, желая перепрыгнуть остававшийся опасный промежуток времени, пустились в разгул. Кутежами и всем, что звалось у них удовольствием, они стремились прогнать черные мысли и усыпить отчаяние. Никто, кроме Адриана, не сумел бы укротить пестрое городское население, которое, словно табун невзнузданных коней, рвущихся к пастбищу, отбросило под влиянием главного страха все прочие опасения. Даже Адриану пришлось отчасти уступить, чтобы и дальше если не управлять толпой, то хотя бы держать ее распущенность в неких границах. Театры были открыты; открыты и посещаемы были и другие места общественных увеселений. Адриан полагал, что нужны развлечения, которые успокаивали бы чрезмерное возбуждение зрителей, а по окончании не вызывали новых приступов отчаяния. Более всего зрителям нравились мрачные трагедии. Комедии составляли слишком резкий контраст отчаянию, царившему в их душах; когда шла комедия, актеру нередко случалось наткнуться в своей роли на слово или мысль, чересчур противоречившие его собственному тяжкому унынию, и тогда, среди смеха, вызванного его комическими выходками, он разражался рыданиями; зрители из сочувствия также начинали плакать, и веселое зрелище превращалось в трагическое.

Я по натуре не был склонен искать утешения в подобных развлечениях — ни в театре, где шутовские выходки и грубый смех вызывали нездоровую веселость, а притворные слезы и вопли передразнивали подлинное горе, ни на многолюдных празднествах, где веселье имеет источником худшие чувства человека, а когда обращается к лучшим, то покрывает их фальшивым глянцем, ни на пирушках, которые на деле были поминками.

Впрочем, однажды я увидел в театре весьма интересную сцену, когда природа одержала верх над искусством; так мощный водопад сносит жалкие искусственные каскады, питавшиеся малой частью его вод.

Я приехал в Лондон, чтобы увидеться с Адрианом. Во дворце его не было; слуги не знали, где он, но не ждали его раньше ночи. Был только седьмой час погожего летнего вечера, и я провел эти свободные часы, прогуливаясь по безлюдным улицам Лондона; порой я сворачивал, пропуская похоронную процессию; порой из любопытства останавливался у того или иного места; это была печальная прогулка, ибо я всюду находил заброшенность, а немногие встречавшиеся мне прохожие были так бледны и унылы, так полны заботой и страхом, что, утомясь зрелищами безысходного горя, я повернул к дому.

Дойдя до Холборна²²⁹

, я оказался возле трактира, где песни и выкрики буйной компании наводили еще большую грусть, чем молчаливые и бледные люди, шедшие за гробом. Подобное мертвенно-бледное создание было и здесь и бродило возле дома. Убогая одежда указывала на крайнюю бедность; подходя то к окну, то к двери трактира, женщина, как видно, хотела туда войти, но не решалась. Внезапно вырвавшийся оттуда шум пьяного веселья, казалось, поразил ее в самое сердце. «Как он может?!» — пробормотала она и, собравшись с духом, вошла. Хозяйка встретила ее тут же за порогом, и бедная женщина спросила:

— Ведь мой муж здесь, не правда ли? Могу я видеть Джорджа?

— Видеть? — вскричала хозяйка. — Что ж, ступай к нему. Его еще вчера схватила чума, и мы отправили его в больницу.

Несчастная, задававшая вопрос, прислонилась к стене и слабо вскрикнула.

— О, неужели вы так безжалостны, что отправили его туда?

Хозяйке было недосуг, и она быстро отошла, но одна из трактирных служанок, более отзывчивая, подробно рассказала, что муж женщины после ночного кутежа заболел и собутыльники поспешно доставили его в госпиталь Св. Варфоломея²³⁰

.

Я наблюдал всю эту сцену. В бедной женщине была кротость, вызвавшая мое сочувствие. Она, шатаясь, вышла и направилась к Холборн-Хилл, но силы оставили ее, она прислонилась к стене, голова ее поникла, а лицо побледнело еще более. Я приблизился и предложил свою помощь. Она едва взглянула на меня.

— Помочь мне вы не можете, — ответила она. — Но я должна добраться до больницы, если не умру по дороге.

На улицах, более по привычке, чем потому что в них была надобность, еще стояли кое-где наемные экипажи. Я посадил ее в один из таких экипажей и поехал с нею сам, чтобы помочь ей пройти в больницу. Путь туда был недолог, и она говорила мало. Это были бессвязные упреки в адрес мужа, покинувшего ее, и его бессердечных товарищей. И все же она надеялась застать его живым. Ее простота и скромность возбудили во мне участие, особенно когда она заверила меня, что муж ее очень хороший человек, то есть был таким, пока, лишившись работы из-за тяжелых времен, не попал в дурную компанию.

— Он боялся приходить домой, — сказала она, — и видеть, как умирают наши детишки. У мужчины гораздо меньше терпения, чем у матери его детей.