Последний дар любви

Желябов предостерегающе кашлянул: с народом в последнее время было плохо. Ряды «Народной воли» редели, всяких примитивных работяг, мещан или откровенных люмпенов, которые примыкали к организации исключительно ради участия в терроре, а потом норовили ограбить убитого царского сатрапа, следовало гнать взашей, чтобы не компрометировать идею. Зато вот таких недоучившихся студентов из полуеврейских семей, каким являлся Гриневицкий-Котик, необходимо привечать. Нельзя Котика отталкивать!

Видимо, Перовская поняла его мысль и спросила:

– И как же ее зовут, эту девицу, ради которой вы ведете себя с нами не по-товарищески? Неужто вы и с ней не спали ни разу?

– Между нами самые чистые и нежные отношения, – высокопарно проговорил Котик. – А зовут ее так же, как и вас, – Софья.

Перовская уставилась в его непреклонные янтарные глаза и вдруг покраснела. Повторила растерянно:

– Софья?.. – И снисходительно пожала плечами: – Ну ладно! Коли вам взбрела охота осложнять себе жизнь, то извольте. Только чтобы на общем деле сие отрицательно не сказывалось.

Котик остался в организации, и все заметили, что Перовская с тех пор обращалась с ним осторожно, даже робко, почти нежно. Поговаривали, она еще несколько раз предпринимала атаки на его добродетель, но напрасно. Однако не властный и могучий любовник Желябов, фактический руководитель «Народной воли», а именно этот недоступный и надменный Котик оставался единственным мужчиной, который мог достучаться до разума Перовской, когда ей вдруг попадала под хвост террористическая шлея, и она сатанела в приступах классовой ненависти.

Вот и сейчас – стоило лишь раздаться голосу Гриневицкого, как Перовская моментально перестала вострить когти на злополучного Халтурина и сделалась мягче лампадного масла:

– Что вы сказали, Котик?

– Я сказал, чтобы вы отстали от Халтурина, – терпеливо повторил Гриневицкий. – Он ни в чем не виноват. Все рассчитал правильно, взрыв состоялся. Верно?

– Верно, и все-таки… – запальчиво начала Перовская, но Гриневицкий усмехнулся:

– Все-таки – что? Совершенно ничего. Помешало неудачное стечение обстоятельств. Такое же, какое помешало в ноябре прошлого года, когда вы лежали под насыпью, готовясь посигналить Ширяеву соединять провода. Помните?

Вопрос дурацкий, конечно. Будто Перовская могла забыть ночь провала грандиозных планов.

Перовская старалась не вспоминать те неудачи. Однако Котик заставил…

– Тогда почему-то вы ни от кого не потребовали пустить себе пулю в лоб, да и сами этого не сделали, – со злым ехидством продолжил Гриневицкий. – Помню, все причитали: динамит-де плохой, да и мало его было, мол, даже если подорвали бы царский поезд под Москвой, не уверены, что взорвался бы именно тот вагон, который нужен. Для себя вы оправдания нашли, что ж не хотите найти их для Халтурина? Ну, не удалось это покушение – надо работать дальше, готовить новые!

– Не выйдет у нас ничего, – вдруг угрюмо сказал Халтурин, которому это неожиданное заступничество придало смелости. – Слышали, ему гадалка напророчила, что все покушения переживет? Еще когда Березовский промахнулся. Сначала Каракозов промазал, потом Березовский. Он якобы тогда к гадалке пошел аж в самом городе Париже, а может, еще где-нибудь, та ему и говорит: ничего не бойся, всякая беда от тебя убежит…

Перовская снова взвилась, словно змея, которой наступили на хвост:

– Ты суеверный мещанин, Халтурин! Глупец! Ничего толком не знаешь, а туда же, каркаешь, как ворона: не выйдет, не выйдет! Мы все здесь прогрессивные люди, не должны забивать себе голову идеалистическими бреднями! Гадалка! Пусть царь и ходит к гадалке! А мы делали свое дело и будем делать! – Она перевела дух и закончила уже тише: – И, если на то пошло, она ему предсказала пережить шесть покушений, понятно? А седьмое станет роковым!

– Женская логика, – промурлыкал Котик, щуря янтарные глаза, и только сейчас до Перовской дошло, что она сама себе противоречит. Упрекает Халтурина в том, что он верит в предсказания гадалки, а сама-то…

Кому-то другому она должным образом ответила бы, но Котику только виновато улыбнулась, искательно заглянув в его янтарные глаза, которые он тут же отвел.

– А между прочим, товарищи, – торопливо сказал Желябов, не без ревности наблюдавший эти дурацкие переглядки, – если посчитать… если посчитать, сегодня ведь было пятое покушение! Вот смотрите!

И он принялся перечислять, загибая пальцы, а остальные смотрели на эти его сильные, толстые, крестьянские пальцы (он ведь происходил из крепостных крестьян) – и непроизвольно загибали свои, про себя отсчитывая: раз, два, три, четыре, пять…

Раз!

Дмитрий Каракозов около Летнего сада в Петербурге.

Два!

В Париже – польский эмигрант Березовский.

Три!

2 апреля 1879 года прогуливающегося по Дворцовой площади императора пытался убить уже известный нам растяпа Соловьев.

Четыре!

Несостоявшийся взрыв под Александровском и напрасное крушение свитского поезда под Москвой в ноябре 1879 года!

Пять!

Сегодняшний напрасный взрыв в Зимнем дворце!