Последний день лета

— Мне приходилось голодать годами, десятилетиями, веками, — продолжал Шварц сквозь улыбку. — Должен признать, что это делало меня неразборчивым в пище. Когда на кону стоит выживание, вкус отступает на второй план.

— Ебни его! Сися, уеби ему! Он поехавший! Мы сдохнем сейчас из-за него, ты что, не видишь?!

Бурый осекся и оскалился.

— Тс-с-с!

 — сказал Бурый самому себе.

Он вдруг дернулся вперед, врезавшись лицом в металлическую спинку переднего сиденья, откинулся назад и снова с силой впечатал лицо в подголовник, потом снова, снова и снова, словно наказывая самого себя за неведомые, но страшные прегрешения. Сначала сломался его нос. Потом челюсть. Потом надбровная дуга. Даже теряя сознание, Бурый продолжал улыбаться ошметками губ.

— Если ты скажешь хоть слово, — с улыбкой обратился Шварц к Сисе, — то вырвешь свой язык. Это будет мучительно и долго, но, уверен, ты справишься.

В груди у Сиси кольнуло. Он вдруг понял, что выражение «умереть от страха» — не преувеличение.

— О чем я?.. Ах, да. В голодные времена я был вынужден пробавляться низшими существами: овцами, стервятниками, собаками. Как ни удивительно, разум пса на вкус почти такой же, как человеческий. Правда, песий ум — пресный.

Сися медленно потянулся в направлении дверной ручки. Самоубийственная скорость и перспектива размазаться по дороге его уже не пугали — точнее, пугали меньше, чем то, что сейчас сидело в нескольких сантиметрах от него.

— Мне доводилось есть более вкусных собак, чем вы. Но за последнюю тысячу лет я сильно проголодался.

Забыв об осторожности, Сися дернул дверную ручку — и визгливо выругался: двери «Нивы» были заперты. Он начал трясущимися пальцами отковыривать пимпочку перед стеклом.

Бурый позади бился, как пойманная на блесну рыба, и хохотал захлебывающимся смехом, забрызгивая салон кровью из своего раскрошенного лица.

Шварц замотал головой и выпустил руль из ослабевших рук. Его вырвало.

Под капотом «Нивы» что-то громко лопнуло — и автомобиль, потеряв управление, понесся в кювет.

В последнюю секунду перед тем, как мир превратился в алый лязг, неведомая деталь магнитолы встала на свое место. Вой прекратился, и Мистер Малой успел энергично сказать:

— …ать молодым!

35

— Гражданка Алимова, я еще раз повторяю: заявления о пропаже принимаются по истечении двадцати четырех часов с момента…

— Миленький, да я понимаю, — всхлипывала Ольга Васильевна, — но сделайте что-нибудь, я же под суд пойду, если с ними что-то случилось!

— Ну, как случится — так и пойдете, а пока ничем помочь не можем.

Милиционеров было двое. Один — совсем молодой, лопоухий и прыщавый; он стоял чуть в стороне и молча хмурил белесые брови. Говорил второй — кряжистый усатый дядька с капитанскими погонами, визуально напоминавший не служителя правопорядка, а колхозного свинаря.

По счастью, автобусы с детьми и остальными учителями успели отправиться в сторону Азовского речного вокзала — Ольга Валерьевна по прозвищу Гитлер поняла, что происходит что-то незапланированное, и настояла на скорейшем отбытии, пока дети не разобрались в ситуации и не устроили панику. Костя Ким и так уже начал задавать лишние вопросы: а куда делся Худородов, а где Шаманов… Гитлер сказала, что родители Сухомлина приехали на машине и забрали ребят пораньше, чтобы успеть на чей-то день рождения. Ольга Валерьевна и сама не до конца понимала, зачем она это сделала; куда запропастились восьмиклассники, она не знала, но мысль о том, чтобы застрять в этом кошмарном месте на неопределенное время, сковывала ее ледяным ужасом. Найдутся, не маленькие. В конце концов, за них отвечает не она, а классный руководитель — заслуженный учитель Российской Федерации Алимова Ольга Васильевна.

Быстро и нехорошо стемнело; на опустевшей площадке перед краеведческим музеем, освещенной затянутой сеткой лампочкой, остались только милиционеры, Ольга Васильевна и физрук.

Ах да — и еще Питон.