Последний этаж

Зрительный зал постепенно заполнялся, монотонным гулом своим напоминая разбуженный улей. К этому гулу Бояринов привык, он любил его. Было в этом гуле что-то схожее с органной музыкой, равномерно звучавшей под высокими церковными сводами.

И вдруг… Бояринов даже вздрогнул и отшатнулся от занавеса, словно боясь, что его могут уличить за этим непристойным делом — подсматриванием из-за кулис в зал. По среднему проходу, меж бархатных кресел, гордо неся голову, шла Магда. Она была одна. Длинное коричневое платье, четко очерчивало ее статную фигуру, поблескивало серебряным шитьем. На плечах Магды был накинут белый меховой палантин, который резко оттенял ее смуглое загорелое лицо. Бояринов почувствовал, как в груди его прибойно забилось сердце, посылая к горлу упругие толчки крови.

Магда села в пятом ряду. Даже издали, из глубины затемненной сцены было видно, как в ушах ее при малейшем повороте головы сверкали бриллиантовые серьги.

…Весь спектакль, от первой и до последней картины, Бояринов ни на минуту не забывал, что в зале, в пятом ряду, сидит Магда. Несколько раз, прохаживаясь по сцене и произнося слова роли, он набегал на нее взглядом и остро чувствовал, что она не только догадывается, но уже твердо знает: он увидел ее, он волнуется оттого, что она в зрительном зале, и это чувство не могло не сказаться на его игре. А когда наступил момент высказывать прощальное признание в любви своей невесте Ирине перед тем, как пойти на дуэль стреляться с опасным бретером Солёным, он, вопреки режиссуре, не смотрел на Ирину, роль которой играла уже немолодая Кильчевская. Взгляд Тузенбаха был обращен в зрительный зал, на пятый ряд, где сидела Магда. Освещенный ярким лучом прожектора, Бояринов не видел выражения ее лица, он только различал очертания ее головки и плеч, обрамленных белым палантином. Прощальные слова свои в последний час жизни Тузенбах обращал не к Ирине, а в зрительный зал, на пятый ряд. Сделав паузу, он отошел от Ирины тихо, очень тихо, так, что зрительный зал замер в напряжении, сердцем предчувствуя самое страшное в своей судьбе, произнес слова роли, как последнюю исповедь:

— Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и всё смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья, и в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!.. — Сделав шаг в сторону, Тузенбах обвел взглядом галерку зрительного зала, и снова взгляд его, печальный и прощальный, упал в пятый ряд. — Надо идти, уже пора… Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе. Прощай, моя милая… — По ремарке Чехова, после этих слов барон должен поцеловать руку Ирине. Но он впервые не поцеловал ее руку. Он только бросил на нее долгий взгляд. — Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем. — С этими словами Тузенбах, испуганно оглянувшись, поспешно ушел со сцены, попросив, чтобы Ирина сварила ему кофе. Сказал это поспешно, скомканно, буднично, так, словно он через полчаса должен обязательно вернуться и выпить свою привычную чашечку кофе.

Когда подходила к концу последняя картина спектакля, Бояринов впервые не смотрел из затемненного угла авансцены на Анфису. Припав глазами к щели в занавесе, он смотрел в зал, туда, где в пятом ряду сидела Магда. Он отчетливо видел ее бледное лицо, застывшее в маске напряженного ожидания трагической развязки. А когда после реплики обманутого безвольного Кулыгина «Она уже не плачет… она добрая» раздался приглушенный далекий выстрел, и без того бледное лицо Магды опахнуло серое облачко. Бояринов видел, как она вздрогнула и испуганно откинулась на спинку кресла, словно кто-то невидимый занес над ней руку для удара.

…Несколько раз занавес падал и вновь поднимался. Прибой аплодисментов упругими волнами накатывался на сцену, навстречу артистам, вышедшим на поклон, из зала летели цветы, вновь и вновь исполнители, взявшись за руки, улыбаясь и раскланиваясь, цепью подходили к рампе и, пятясь, с поклонами отходили назад, два раза Бояринов, встретившись взглядом с Магдой, легкой улыбкой и низким поклоном послал ей привет, и она, уловив этот его жест, бурно захлопала в ладоши.

…Разгримировываясь, Бояринов не переставал думать о Магде. Какое-то неодолимое чувство ему словно нашептывало, что он должен обязательно ее встретить сегодня, непременно сегодня, после спектакля, а поэтому ему надо успеть снять грим, быстро переодеться и через служебный вход выйти к парадному подъезду театра, где она должна («Должна!» — успокаивал он себя) ждать его.

На улице накрапывал редкий теплый дождь, когда Бояринов вышел из театра, и в первую минуту даже растерялся: у служебного входа, подняв над головой зонт, стояла Магда. Он подошел к ней и, крепко стиснув ее руку, прижал к груди.

— Вы меня ждете?

— Жду. Я вас давно ждала… Очень давно… За несколько лет до того дня, когда вы перешагнули порог моей квартиры. И наконец… дождалась.