– Решим в рабочем порядке, – равнодушно произнёс генеральный директор «Грёз», – а пока наливай! Ты дела ещё не сдал, так что командуй. Бар-то без меня не опустошил?
На следующий же день Костомаров отправился в Творческий Центр. Там всё было по-прежнему – изменилась только Лидия Терешева. Её фигура заметно округлилась, словно набухающая почка, из которой должен проклюнуться клейкий зелёный листочек, и в глазах появилось выражение ожидания – женщина как будто прислушивалась к зародившейся в ней новой жизни.
Вадим долго мялся, не зная с чего начать.
– Мне очень жаль, – выдавил он наконец, – что всё так получилось…
– А мне нет, – спокойно ответила Терешева и тут же поправилась: – То есть жаль, конечно, что мне придётся оставить интересную работу, но у меня будет ребёнок. Я считаю, что женщина должна быть матерью. Если она не могла родить, ей не повезло, а если могла и не родила – она совершила ошибку. Есть непреложные законы природы, которые нельзя нарушать. Иначе за это придётся платить – дорого.
Костомарову очень хотелось задать Лидии мучавший его извечный мужской вопрос «Это мой ребёнок?», но он никак не мог решиться, промямлив вместо этого, что место за ней сохранится, «пока возьмём кого-нибудь временно», и что фирма высоко ценит её заслуги.
Лидия слушала его с лёгкой полуулыбкой, но когда Вадим намекнул, что он мог бы приплачивать ей и сверх положенного по закону, покачала головой.
– Этого не надо. И не мучайтесь – я же всё вижу. В первую очередь это
Разговора так и не получилось, и раздосадованный Вадим, побеседовав минут десять с Доржиевым, уехал.
«И чего ей надо? – думал он, рассеяно перепуская через взгляд катившийся навстречу машине лес, раскрашенный в осенние тона. – Выйти за меня замуж? Так могла бы прямо сказать, чёрт бы её побрал, или хотя бы намекнуть – твой это ребёнок, твой! Или… не могла? Прямо мелодрама какая-то мексиканская…». А потом он вдруг вспомнил рассуждения героя романа Джека Лондона «Время-не-ждёт»: «У меня сейчас тридцать миллионов, а впереди или сто миллионов, или ноль. А что от этого изменится? Деньги не могут принести мне её любовь». «А ведь он прав, – мысленно согласился с лихим золотоискателем Костомаров, – можно купить тело, умелое и роскошное, как у Дианы, а вот насчёт души – уже сложнее… Деньги… Вон они, золотые монеты-листья, опадающие с деревьев в ожидании первого снега, который их навеки похоронит…». И удивился: откуда взялись у него, у прожжённого циника, мысли, присущие разве что какому-нибудь сопливому юнцу-романтику, но никак не солидному бизнесмену?
«Романтики… Один из последних романтиков по имени Андрюха Северцев лежит на кладбище – я так и не был ни на его похоронах, ни на могиле, хотя и собирался. Как он тогда смотрел на меня в зале… А я ещё сказал ему: „Увенчай себя лаврами, и тогда мы с тобой поговорим на равных“. Вот он и пыжился – плёл себе лавровый венок, а сплёл жестяной. Или не плёл, а просто делал то, что должен был делать, для чего он и явился в этот мир, такой прекрасный и такой несовершенный? Выполнял
– Найди какую-нибудь музычку, – бросил он телохранителю, молчаливым истуканом восседавшему рядом с водителем. Тот послушно взялся за настройку – в салоне забулькал псевдоголос какой-то эстрадной «звезды», шепчущей что-то невразумительно-половое.
«Нет, – подумал Костомаров, – это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже! Куда этой мути до творений Андрея! Интересно, а мог бы я сочинять не хуже Северцева? Когда-то мог, и причём без всяких психотропов… Тьфу, бред, – оборвал он сам себя, – вот только принять дозу „КК“ мне и не хватало! Неужели я, Вадим Петрович Костомаров, достигший в жизни всего, завидую Андрюхе, этому бедолаге, не сдохшему под забором только лишь потому, что я подобрал его и взял к себе, чтобы… Чтобы он сжёг себя нашим дьявольским зельем, а я заработал на нём миллионы? А ведь он наверняка что-то сообразил – не зря выклянчивал чай у этой влюблённой в него дуры! Да, Андрей догадался, что это за чаёк, и всё-таки он… Он будил! – пронеслось вдруг в сознании Вадима. –
– Заткни эту бодягу, а то зубы сводит, – поморщился генеральный директор «Грёз».
За тонированными стёклами «мерседеса» темнело – дни становились всё короче.
Дел было много. Разогнанная и налаженная машина бизнеса мчалась вперёд, однако время от времени нужно было вмешиваться в её работу, чтобы это движение оставалось поступательным, равномерным и прямолинейным. День складывался из множества мелочей, каждая из которых требовала внимания.