Последний Исход

Арлинг так и не узнал, поверил ли Джаль-Баракат в случайную гибель Азатхана. На рассвете собирались в спешке, так как с юга неожиданно налетел самум. Караванщики не успели – буря накрыла лагерь непроницаемой пеленой, которая не спадала целых три дня. Невольно напрашивалась мысль о том, что это сам Нехебкай явился за телом умершего слуги, ведь Азатхан был серкетом, хоть и переметнувшимся к предателям. Но и когда песчаная пыль, наконец, улеглась, а бешеный рев ветра сменился на обычный тревожный свист, тронулись в пути не сразу. От невыносимого жара погибло семь нарзидов и трое керхов, еще двадцать человек не смогли встать, сраженные слабостью, которая преследовала караванщиков в Карах-Антаре. Пали все оставшиеся овцы и с десяток верблюдов.

Если гибель Азатхана как-то выделялась среди этих смертей, то начальство лагеря этого не показало. Керхского шамана раздирали на части, требуя от него чудес, Джаль-Баракат ревел на подчиненных, словно вернувшийся самум, капитан Зорган сохранял странное спокойствие, но Арлинг подозревал, что поводок, на котором он держал панику, скоро порвется.

По крикам Джаль-Бараката Арлинг понял, что нависшая над ними угроза голода из-за перевернутого ветром обоза с зерном и гибели последних овец была не самой страшной. Хуже голода и болезней было то, что караван опаздывал к назначенному сроку и теперь должен был успеть добраться до Гургаранских гор за три дня. «Нам лучше остаться в этих песках и сгинуть в буре, чем вызвать гнев Великого», – наставлял путников Джаль-Баракат на большой молитве после похорон погибших. По обычаям караванщиков, мертвецов оставили пустыне, сняв с них одежду и закрыв лица платками. Азатхана среди них не было. Возможно, Джаль-Баракат сжег тело, как это было принято у серкетов, а может, его, действительно, унес самум, чтобы Скользящий мог и после смерти служить своему богу.

Арлинг не сумел сдержать слово: с Дией после той ночи он не встретился. Как только началась буря, его без объяснений перевели в шатер к Джаль-Баракату, где всегда присутствовала стража. Но Арлинг знал – время для бунта еще не настало. Сквозь шум ненужного ему мира порой доносился голос и запах Дии. Он слышал, как она передвигалась по лагерю – чаще всего между палатками, где держали больных – и догадался, что ее приставили помогать Солу. Шаман был не лучшей кампанией, но, по крайней мере, в его интересы любовные утехи не входили. После того как Арлинг прошел с ним весь Карах-Антар, он мог с уверенностью сказать – водка была лучшим и последним другом старого шамана.

И все же Регарди было тревожно за Дию. Девочка была сильно истощена, и можно было только гадать, какие силы поддерживали ее тогда, когда почти все нарзидские дети уже ехали в обозах. Следующие два дня караван шел, не останавливаясь на длинные привалы. Арлингу удалось различить Дию среди ковыляющих нарзидов, и с тех пор он неотрывно следил за каждым ее шагом. Она хромала из-за незаживающей мозоли на левой ноге, спотыкалась, падала, упрямо поднималась и догоняла своих. Вслушиваясь в ее дыхание – сбитое, слишком частое, нездоровое – Арлинг с трудом подавлял злость. Что ей стоило отправиться в обоз к больным и детям? Ведь там еще было место. И только когда почувствовал на своей спине ее взгляд, понял. Обоз с больными плелся в хвосте, а нарзиды шли сразу за наемниками и керхами, среди которых ехал Арлинг. Возможно, догадка была слишком эгоистичной, но он не мог отделаться от мысли, что Дия шла со взрослыми нарзидами только потому, что так ей было видно его, Арлинга.

Песок больше не поднимался к небу пыльными столбами, а лежал смирно, словно испугавшись близости самой могучей горной цепи Сикелии. На пути все чаще попадались глубокие длинные трещины, которые невозможно было обойти. Пришлось разобрать одну из телег, чтобы смастерить подобие переносного моста. Порой по глине начинали бежать неровные грубые складки, похожие на стариковскую кожу. Горы смотрели на людей уже давно, но только на второй день гонок, который устроил Джаль-Баракат с Карах-Антаром, Регарди понял, что заставляло караванщиков угрюмо молчать и бормотать молитвы всем богам мира. То, что он почувствовал только сейчас, зрячие наблюдали уже давно. Громада Гургарана подпирала небо, застилая горизонт крутыми вершинами. Арлингу не с чем было сравнить величие горной цепи. Из своей зрячей жизни он помнил только синие скалы Ярлы в родовом имении отца и покрытые тайгой холмы Мастаршильда. Гургаран не напоминал ни то, ни другое. Привыкший к голосам пустыни – свисту ветру, скрипу песка, шороху сухой травы, – Арлинг терялся, когда вслушивался в тревожное молчание впереди. Ему казалось, что на них медленно наползает конец мира, тот самый край, за которым нет ничего – ни смерти, ни жизни. Это было странно. Он думал, что горы напомнят ему гигантскую каменную стену, о которую разбивается ветер, но чем ближе караван подходил к горам, тем сильнее казалось, что он двигались навстречу пропасти – крутому обрыву без дна и края.