Последний Исход

В приемной зале дома Джавада собрался весь свет столичного общества Сикелии. Военные, политики, аристократы, купцы, их жены, подруги и любовницы, а также случайные люди, попавшие на прием благодаря связям и знакомствам, кружили в мареве свечей, масляных ламп и курильниц, напоминая мотыльков, слетевшихся к догорающему огню. Обширный павильон наполняли миллионы запахов, которые плавно переплетались друг с другом, порождая странные симбиозы незнакомых ароматов. Утонченные благовония курильниц, горячий пар от дымящихся блюд, изощренные ароматы женских и мужских духов, запах пота, интриг и похоти составляли привычную картину пира, знакомую Арлингу со времен его молодости, проведенной на балах в Согдиане. Хаотичная смесь голосов, то затихающая до интимного шепота, то достигающая крещендо, приглушенный шелест шагов, шуршанье одежды, треск свечей, шипение масла в ароматических лампах, завораживающие голоса певцов, плавные, интригующие движения танцовщиц, неровный ритм барабанов и тоскливый вой ветра за окнами наводили на Регарди неизлечимую тоску по тому времени, когда жизнь казалась легким и безмятежным полетом счастья рядом с Магдой.

Это был странный пир. Джавад старался угодить всем – и драганским гостям, и кучеярским хозяевам. С одной стороны залы вдоль украшенных зеркалами стен расположились низкие диванчики и груды шелковых подушек, наваленных на мягкие ковры, – дань кучеярским традициям. С другой стороны приемного двора громоздились высокие столы с такими же стульями – попытка угодить драганским гостям. На пиру Джавада утонченная изысканность востока и щедрая роскошь запада соотносились друг с другом так же гармонично, как разодетый в пышный камзол и облегающие лосины драган, танцующий со смуглой кучеяркой в шелковых шароварах. Подходила обстановке и музыка, плавно перетекающая от мелодичных звуков вальса к интимным ритмам барабанов и тамбуринов. От блюд, обильно украшавших столы на обеих сторонах помещения, поднимались знакомые запахи привычной кучеярской кухни, но похоже, драганы не возражали. Все происходящее напомнило Арлингу хорошо поставленную театральную комедию, которая превращалась в драму для тех, кто помнил о войсках Карателя, двигающихся к Самрийскому Тракту. Но таких было мало. Гости веселились искренно, ели с удовольствием, танцевали от души и пили, как всегда, больше, чем следовало.

Арлинг собирался простоять весь вечер у двери, там, где его оставил Джавад, отвлеченный гостями, но человеческий поток закружил Регарди в безумном хороводе веселья и втолкнул внутрь себя, заставив судорожно искать опору. Арлинг не бывал в крупных битвах, где участвовало несколько десятков тысяч человек с обеих сторон, но сейчас с легкостью представил такое сражение. Когда рядом возникла анфилада колонн, разделяющих пополам приемную залу, он обрадовался ей, словно друзьям из прошлого.

Но даже прохладный мрамор не мог избавить его от ощущения, что он прикоснулся к чему-то чужому и давно забытому. Давил в плечах камзол, стягивали кожу непривычно узкие лосины, терли лакированные туфли. Ему не нравилось внимание, и он нервничал от того, что на него смотрели. Он привык следить за миром сам и ненавидел, когда мир начинал меняться с ним ролями. За время жизни в Сикелии Арлинг успел забыть, что такое – быть в центре внимания. Возможно, причиной было то, что он появился на приеме вместе с Джавадом, а может, гостей привлекал его богатый костюм из белоснежного шелка, расшитого золотыми нитями с жемчугом. Наверное, Джавад Ром мстил ему, вырядив, как богатого заморского принца, которым Арлинг когда-то был и которого похоронил на покинутой родине.

Он думал, что был готов к тому, что встретит на приеме, но неожиданно почувствовал стойкое отвращение ко всему происходящему. Особенно его раздражала роскошь, которая казалась безумием и отступлением от истины во времена, когда Каратель сжигал города, а по дорогам бродили толпы голодных и бездомных. Гости Джавада вели себя так, словно найти способ развлечься поинтересней было главной целью их жизней. Разговоры были пустыми, словно опорожненные винные бочки, а в их движениях было меньше смысла, чем в полете бабочек-однодневок. Арлинга тошнило от разодетых женщин, тративших на макияж больше времени, чем на разговор с собственной совестью, а самонадеянность мужчин, выбирающих наряженных дам, как булки на базаре, вызывала у него неприязнь. Все здесь стремились к тому, чтобы устроить образ жизни как можно проще, удобнее, комфортабельнее. Арлинг искренне надеялся, что никто и никогда не узнает, что пару десятков лет назад он сам был ярчайшим представителем такого рода.