Последний мамонт

Дальстрой был старше своего морского собрата, а был Главсевморпуть рождён под знаком Стрельца в 1932 году. И не только ведал он лоцманами и кораблями, льдами и ледоколами. А ведал он северным промыслом и перьевыми ручками в школах на берегу, ведал никелем и метеостанциями, ведал портами и стройками. Всем он ведал, потому что товарищ Сталин, прохаживаясь в мягких сапогах перед своими визирями, сказал, что будет похож Главсевморпуть на Ост-Индскую компанию.

Могуч был Главсевморпуть, и если Дальстрой ходил в генеральском, то Главсевморпуть — в адмиральском сукне.

Было в нём романтики больше, однако ж не для тех людей, что носили номер на груди, на спине, да ещё и на шапке. В цифрах романтики нет, если уж ты не вольный математик, конечно.

Сейчас Еськов был тут один из земляных людей, зато морских людей было целых четверо.

Один из них был, впрочем, человеком воздуха, но всё же гражданином Главсевморпути, то есть ангелом воздуха, подчинённым ангелам моря. Этот человек был штурманом и был известен своим собеседникам давно. Они все давно были повязаны этим морским путём, как верёвочкой.

Оттого и говорили о любом прошлом как о недавно случившемся, а о знаменитостях — как о соседях.

Еськов тоже вспомнил вслух старую поговорку.

«Хочешь быстро и четко достичь цели — зови Амундсена; нужно провести научные исследования — ищи Скотта; но когда не знаешь, что делать, и ничто уже не помогает, вались на колени и моли о Шеклтоне».

— Да, я люблю Шеклтона.

— Повремените с этим, — сказал молчавший всё это время штурман.

— А что?

— Вы многого не знаете.

Его вдруг прорвало:

— Шеклтон, будучи полковником английской армии в период оккупации, возглавил операции по ограблению богатств Архангельского и Мурманского краев. Эрнст Шеклтон, национальный герой Великобритании, — в роли мародера, вот куда привела алчность!

Конецкий даже положил ему руку на плечо, успокаивая.

— Не горячись. Не надо.

— А что, думаешь, слова? Документы есть!

И документ стал ткаться из воздуха, из старой обиды и злости, будто специально его строчки ждали тридцать лет.