Последний мир

Наутро голубиная стая омрачила небо над кипарисами и пиниями Пьяцца-дель-Моро. Мемнон, эфиопский политэмигрант, который тогда в парке у Назонова дома прививал дикую вишню и подстригал живые изгороди, истолковал появление этой стаи как счастливый знак. Никто внимания не обратил на его болтовню; эфиопу-то все едино, для него любая птичья стая была вестником счастья — хоть скворцы, хоть галки, а хоть бы и грачи. На деле эта голубиная стая, тень которой скользнула по дому, парку, по всему кварталу, уже напоминала цветом Черное море.

На стадионе в то утро триста узников каторжной тюрьмы Тринита-деи-Монти выносили мусор вчерашнего празднества; под брань и зуботычины надсмотрщиков они собирали огарки факелов, бутылки, черепки и обугленные остовы огненных фигур, память об отгоревших сатурновых солнцах, сверкающих веерах и хвостатых звездах. Силачи из числа узников обвешивались рваными гирляндами и набивали карманы ошметками говядины из отбросов, тогда как трусливые слабаки скребками и проволочными щетками драили загаженные мраморные трибуны. Потом длинная вереница тачек с отбросами поползла по гатям Семи прибежищ

к столичным свалкам.

При дворе Императора тем утром пришел в движение столь же замысловатый, сколь и почти незримый механизм, система шепотков, пометок в документах, указаний и рекомендаций, которая, наряду с множеством других функций, имела целью исподволь доводить до сознания Августа все то, что он прослушал, проглядел и проспал ночью и в иную пору суток. Назонова речь тоже была среди материалов, из которых аппарат, как в любое утро, начал складывать картину реальности и толковать ее своему верховному повелителю.

Что до оратора, выступившего на торжественном открытии стадиона под номером восемь, то аппарат не только припомнил ему непочтительность, отказ преклонить колена и проявить смирение, но и освежил в памяти все, чем Назон когда-либо выделялся, — стихи и прически, морские путешествия, переезды с квартиры на квартиру и восторги театральной публики, равно как и густо-черные прочерки цензуры. Память аппарата сохранила точный текст элегий и листовок, издевательские выпады комедии, реминисценции насчет ослиных ушей некоего судовладельца, а главное, бесстыдное название известного опуса, о котором говорили, что он до сих пор не опубликован лишь потому, что ни один печатник не рискует принять в набор книгу явно неудачную, компрометирующую и оскорбляющую Рим, — Метаморфозы.

И вчерашний восьмой оратор, этот длинноносый из Сульмона, говорил в то утро аппарат одним из многих своих голосов в одном из многих своих местопребываний — на деревянных мостках, окаймленных ирисами и плакучими ивами и шедших мимо фонтанов дворцового сада, — этот Назон… в довершение всего он ведь, бывало, еще и шлюхам давал ночлег, шлюхам — на своей вилле на Пьяцца-Дель-Моро, хотя Император Август в своих посланиях к Империи неустанно твердит о святости семейных уз и сокровище благоприличия.

На стадионе Семь прибежищ Назон первый и единственный раз в жизни обратился к народу, к этой неимоверно огромной, на все готовой публике. Однако уже в этот первый день после его выступления оказалось, что своей речью он сумел привести в движение только чуткий, многоголосый и в высшей степени тонко настроенный государственный аппарат: он привел в движение одного секретаря, который на долгом пути через анфиладу комнат, бурно жестикулируя, расписывал облик острова Эгина и его мертвецов и при этом опять разгорячился; привел он в движение и одного довольно важного чиновника, который изготовил подробный отчет и разослал его по инстанциям; голос по телефону, который именовал стихи и гимны памфлетами… да еще нескольких посыльных, которым велено было отвезти донесения — письма, каковые некий весьма занятой генерал в штатском прочел лишь потому, что перед шифром документа стояло имя восьмого оратора. Сейчас, после скандальной притчи о муравьях и чуме, уничтожение этого имени вполне могло стать ступенькой вверх по служебной лестнице, это в канцеляриях живо смекнули.