Последний мир

Из причитаний Молвы Котта постепенно доведался, что сходны были не только судьбы грека-слуги и его хозяина, но и все людские судьбы на томских берегах были сходны по меньшей мере в одном: кто бы ни находил пристанище в руинах, трущобах и изъеденных ветрами каменных домах Томов, сам являлся сюда с чужбины, бог весть откуда. Если не считать десятка лохматых, нечесаных ребятишек, похоже, ни один из обитателей не жил в Томах от рождения, всех привели на эти берега прихотливые пути-дороги бегства или изгнанья.

В рассуждениях торговки железный город был всего-навсего гиблым местом, не намного лучше пересыльного лагеря, куда человека ввергали злосчастные повороты судьбы, чтобы он жил среди здешних развалин словно в исправительной колонии, дожидаясь, пока время или случай не вызволят его из этой глухомани, или в конце концов просто исчезая, как исчезли Эхо, Ликаон и многие их предшественники, некогда появившиеся тут, прозябавшие какое-то время в каменных россыпях и вновь сгинувшие.

Глухонемая ткачиха, к примеру, приплыла в Томы на корабле грека-багряничника, искавшего среди рифов иглянок, невзрачных колючих моллюсков, из выделений которых он получал императорский пурпур, дивный, глубокий багрец, ценившийся в портах Италии наравне с сапфирами. Но поблизости от Балюстрадной бухты судно багряничника попало в шторм, налетело на риф и затонуло, а глухонемую, вцепившуюся в пробковый буй, волны вынесли на берег. Пять не то шесть человек уцелели в крушенье, осталась же в Томах одна Арахна…

Или Терей! По рассказам Молвы, мясник со своей Прокной вынужден был покинуть родную долину в горах и бежать от снежных лавин внезапной оттепели точно так же, как овечьи пастухи и крестьяне бежали теперь от селей. В томских трущобах Терей месяцами тщетно ждал попутного рейса в Византии, начал в конце концов за деньги резать скот в сточном пруду возле речки, да так ловко управлялся и с этим, и с разделкою туш, что постепенно вся мясницкая работа перешла к нему. Он забыл о Византии, обжился в развалинах — и остался…

И наконец, Финей: Молва гордилась тем, что за долгие годы со дня появления кабатчика в Томах ни разу с ним не поздоровалась, и называла его мошенником, от которого даже лошадиные оводы шарахаются; как-то в августе он приехал в город на облучке Кипарисова фургона, за компанию с лилипутом, — продавец горячительного, а сам, набравши в рот спирту, выдувал огненные языки, умел играть на кларнете и показывал номера со змеями: доставал их из корзины, вешал себе на шею или обматывал ими свои татуированные руки. После первых же трех, представлений рептилии сгорели, а с ними и цирковой шатер — какой-то суеверный пастух подпалил, чтобы избавить Томы от этих зловещих гадов; Финей тогда пришел в ярость, потребовал от обитателей железного города возмещения убытков и, грозя убить поджигателя, молотил ломиком по воротам и стенам, так что люди с перепугу бросали ему из окон деньги, а потом даже отдали во временное владение пустующий дом.

Но когда лилипут еще до конца августа убрал проектор в ящик и отправился дальше, Финей с ним не поехал. Быть может, опасливая робость, с какою томиты пытались смягчить его гнев, придала Финею уверенности; так или иначе, он присвоил себе этот заброшенный дом, перенес туда спасенное из огня добро, закоптелые узлы, бутыли размером с ослиное брюхо, достал из чемодана и собрал стеклянный самогонный аппарат и буквально за день превратился из странствующего фокусника в томского кабатчика.

Правда, после этой метаморфозы он еще долго толковал об отъезде и о странствиях, об оазисах Африки, о пассатах и дромадерах, а сам между тем все глубже закапывался в скальный грунт железного города и с помощью черного пороха и зубила расширял пещеру под своим домом, делал из нее погреб, где хранил кислое вино и свекловичную водку и в любое время суток угощал посетителей. Из всех кабатчиковых затей именно этот погреб вызывал у Молвы зависть, даже ненависть и положил начало долгой вражде. Ведь клиенты Молвы, которые прежде, обступив бочку с мелассой, распивали в ее лавке липкий тягучий ликер, со временем перекочевали в Финеев погребок; шеренга кричаще ярких ликерных бутылок Молвы мало-помалу покрывалась пылью.

Когда Котта, сидя на табуретке подле каменного Бат-та, слушал торговку, ей частенько вспоминалось былое веселье, отнятое Финеем; тогда она грустила по шуму и гомону базарных дней, жалела Батта, бывало обжигавшего пальцы о крапивные гирлянды на полке с ликерами, и с растущей горечью рассуждала о мире, который никакими силами не удержать и не сохранить. Что ни придет — все минует.