Последний мир

Грандиозный фарс; зрителям на деревянных лавках были знакомы черноморские бури, и, наблюдая ход катастрофы, они давным-давно сошлись на том, что у Терея на стене мелькают всего-навсего сцены плохонькой подделки, что этот океан там наверху всего-навсего теплая водичка, взбудораженная в корыте, а затонувший корабль едва ли больше игрушки. Конечно, Томы привыкли к такого рода подделкам и миражам и среди однообразия долгих месяцев частенько мечтали об этом ошеломительном развлечении, но то, что Кипарис показывал нынче вечером, касалось очень уж близкого и знакомого, собственной их жизни, бедствий на берегу и на море… даже дурачок Батт мог видеть, что в картинах этой бури нет ни крупицы правды. Ломались игрушечные мачты, рвались игрушечные паруса, и ураган

-то, поди, тоже создавал ветряк, наподобие вентилятора, которыми лилипут охлаждал раскаленные лампы своего аппарата. В прошлом году Тереев сын Итис покалечился, сунув палец в жужжащий вентилятор; лопасти тысячью капелек разбрызгали его кровь по проектору лилипута.

Конфуз был замечен. Сообразив, что его драма рискует потерять всякую силу, Кипарис увеличил громкость музыки и ураганного рева и перекрыл таким манером грубые насмешки публики.

Только теперь, среди вновь взъярившихся стихий, увидела Алкиона своего любимого. Уцепившись за обломок доски, Кеик совсем один плыл в кипенье брызг и пены. В волосах у него блестели водоросли, на плечах лепились морские анемоны и ракушки; он простирал к Алкионе окровавленную руку, с открытых губ рвался немой крик. И Алкиона закричала вместо него. И проснулась. И увидела Кеика, глубоко и спокойно дышавшего рядом на ложе. Но вид его не дал ей утешения.

Наутро усталые солдаты побрели в гавань. У трапа бригантины они остановились. Кеик поднялся на борт, то и дело оглядываясь на этом коротком, отвесном пути, а потом долго стоял у поручней, бригантина же тем временем скользила сквозь густой, будто дышащий лес мачт и рей в открытое море и мало-помалу скрылась из глаз провожающих. С этой минуты все происходило так, как виделось во сне, только в более темных, насыщенных красках.

На исходе третьего дня после отплытия грянула буря из сновиденья. Спутники Кеика работали как безумные, стремясь отвратить свою погибель, в отчаянии швыряли в пучину балласт, а затем и жертвенные дары, и все же, когда корабль пошел ко дну, он был безжизненным остовом. Первым умер парусный мастер: не дожидаясь смерти в волнах, он наложил на себя руки; остальные еще час с лишним боролись за жизнь, но тоже сгинули. Под конец Кеик был совсем один, каким и видела его тогда Алкиона, он еще крепко цеплялся за свой обломок, хрипя и захлебываясь, выкашливал из себя ее имя и последнюю надежду. Лишь теперь он понял, что источник силы и утешенья таится в объятиях Алкионы, а не в Дельфах и тому подобных святилищах. Как же мечтал он теперь о ней и о земле, по которой она ходила, о твердой почве. Но вот и его поглотила бездна. На доске остались кровавые пятна, быстро смытые водой, да несколько лоскутьев кожи; морские птицы опустились на обломок и склевали эти следы. И тогда море утихло.

Тем временем все же похолодало. Флер тумана окутал черные деревья Томов, лабиринт улочек, кованые украшения; каждый вечер этот туман поднимался от берега, а за ночь выпадал инеем. На фургоне киномеханика поблескивали первые ледяные кристаллы. Жаровни уже едва теплились, и углей в них больше не подкладывали. Зрители знали обычную продолжительность Кипарисовых драм и, догадываясь, что сегодняшняя идет к концу, начали громко обмениваться предположениями насчет ее исхода. Кипарис сдался и убавил громовой звук.

Сон Алкионы сбылся; однако пока еще вдова сидела с двумя подругами среди лавров и роз на дворцовой террасе и шила платье, которое собиралась надеть на торжества в честь возвращения Кеика. Мыслями она далеко опередила и эту работу — плела гирлянды, видела, как по крутой дороге к ней навстречу идет Кеик, и раскрывала объятия.

Помер! — гаркнул Батт и захохотал на радостях, что он, именно он узнал так много важного прежде этой красавицы и всех остальных. Помер! Помер он!