Последний орк

Он сдался: бросился к Птице Феникс и стал утешать ее. Пообещал взять ее с собой на землю, и плач начал постепенно утихать. Эрброу продолжала стоять молча, с куклой в руках и с несчастным выражением на лице.

Йорш спустился с плато, неся Эрброу на руках. Он стал легонько щекотать ей ножки, и малышка перестала прятать лицо и снова засмеялась, радуясь вновь обретенной близости с отцом.

Слабые звуки нытья птицы постепенно смолкали.

— Нет пи-пи-пи ням-ням мы. Айа мы, — продолжала настаивать Эрброу.

Хоть малышка не умела еще ясно выражаться, логика ее была безукоризненной. Птица Феникс — опасное существо, и лучше было бы оставить ее на острове.

— Я не в силах оставить ее здесь. Мы должны взять ее с собой.

— Нет, — уверенно сказала девочка, настаивая на своем, — пи-пи-пи ням-ням мы айа. Нет пи-пи-пи ням-ням мы.

— Да, не спорю, она невыносима, но пойми: это очень древнее существо, как драконы, поэтому… она невыносима, но в то же время очень ценна. Долгое время драконы, фениксы и гиппогрифы владели миром, до того как боги решили одарить речью и существ человеческого облика, и фениксам больно и трудно смириться с тем, что их древнее величие превратилось в обычное чванство. Она драгоценна еще и потому, что очень стара и несет в себе память мира. И, что еще важнее, она может чувствовать боль. Присутствие ее — сплошное наказание, это правда, но… как сказать… Птица Феникс способна на страдание. Она несчастна, а мы… мы в ответе за то, что происходит в мире, и значит, мы в ответе за ее страдание, какой бы плохой она ни была, понимаешь?

Эрброу вздохнула. Сначала кивнула, потом помотала головой и снова вздохнула.

— Мама айа, — промолвила она.

— Боюсь, ты права, мама ей не обрадуется. Особенно после того, как Феникс откроет рот, то есть клюв. Да-да, знаю, я сам себе ищу колючки, но не могу поступить иначе.

— Лючки?

— Колючки? Те, которые больно колются. Когда кто-то сам себе создает трудности, говорят, что он ищет себе колючки. Это метафора, понимаешь, образное выражение.

Девочка кивнула.

За исключением голубых, как у Йорша, глаз, она была вылитая мать. Даже выражением лица: нежная, но в то же время уверенная в себе, гордая. Можно сказать, величественная.

За эти восемь лет, начиная с их трудного побега, препятствия и опасности неоднократно вставали на их пути, и всякий раз Йорш терял дар речи перед способностью Роби решать, что делать, и увлекать за собой остальных. Когда на бухту налетел ураган и он, Йорш, был в море, натягивая сети для ловли сельди, именно Роби собрала всех и увела в пещеры, закрыв вход камнями еще до того, как бешеный ветер стал поднимать столбы песка. Когда после нескольких месяцев непрерывных гроз, во время которых невозможно было выйти в море и найти хоть одну крошечную ракушку, настал голод, именно Роби поддержала всех павших духом и начала готовить все, что только попадалось ей под руку, — от цапель до лягушек, муравьев, кедровых орешков и засахаренных в меду тараканов, которые помогли им дожить до весны и которых обожали все дети.

Мысль о древнем предсказании никогда не покидала Йорша. Он задавался вопросом, не была ли Роби в самом деле наследницей Ардуина, девушкой со светом утренней зари в имени, испокон веков предназначенной ему, последнему и самому могучему эльфу. Может, существовал какой-то неизвестный ему язык, на котором «Роби» означало «рассвет», а может, на этой единственной детали взгляд в будущее Владыки света слегка затуманился дымкой времени.