Последний полет

Иссейя пробиралась осторожно, держась в тени. На посох она накинула мешок, чтобы скрыть тусклое сияние камня; ее плащ сливался с темнотой, делая эльфийку почти невидимой для посторонних глаз, да и пустынно было на улице в столь поздний час, но с каждым шагом сердце Иссейи подскакивало к самому горлу.

Она боялась не потому, что ее могли заметить. Ее страшила мысль о неудаче – ведь второго шанса не будет.

Загон, наспех построенный для Дымки, охранял один-единственный стражник. Он сидел на деревянном стуле, попыхивая трубкой, набитой водорослями. Их марчане приспособились курить еще во время Мора, когда табак был недоступной роскошью.

Со своего места стражник не видел дверь в загон, но ему это было и не нужно: если бы Дымка вырвалась, он узнал бы об этом, даже сидя на другом конце города.

Иссейю он тоже не видел, но рисковать было нельзя: он мог услышать ее или заметить, когда она будет выходить из загона, и тогда все пропало.

Осторожно, не спуская глаз с вишнево-красного огонька трубки, Иссейя дотронулась до Тени. Кристалл в ее посохе завибрировал, разгораясь ярче, но все равно едва просвечивал сквозь плотную мешковину. Иссейя придала форму своему заклинанию и направила его на стражника.

Он обмяк, трубка выпала изо рта; угольки, рассыпавшись по утоптанной земле, вспыхнули и погасли. Иссейя отстегнула от пояса стражника ключ и подошла к дверям загона.

Но ключ не понадобился: на дверях лежало крепкое бревно толщиной с руку Иссейи. В досках зияли щели – следы от когтей разъяренного грифона. Иссейя заглянула внутрь сквозь одну из них, но Дымки нигде не было.

Тогда эльфийка сняла бревно с крюков, поставила его у стены и приоткрыла дверь.

Тут она и увидела грифоницу: птица сидела, нахохлившись, в углу на груде рваных одеял. От широкого железного кольца на ее шее тянулась тяжелая цепь, которая была прибита к вколоченному в землю столбу. Клюв охватывал намордник, на верхней части которого отчетливо виднелась малиновая корка. Перья и мех были выдраны огромными клочьями, и на голой коже проступали такие же пятна, что и у Клыка.

Взглянув в желтые глаза грифоницы, Иссейя вздрогнула: в них пылала чистейшая ярость, а сама Дымка дрожала от ненависти. Она злобно зашипела, а потом закашляла и зачихала, орошая одеяла малиновыми брызгами.

Хотя марчане и сломали деревянные перегородки между несколькими камерами, чтобы грифону было просторней, сам загон представлял собой убогую крошечную клеть, находиться в которой любой грифон счел бы для себя оскорблением. Даже если бы Дымка не была прикована к этому столбу, она бы все равно не смогла ни выпрямиться в полный рост, ни расправить крылья. В клети стоял тяжелый смрад – смесь запаха застарелой мочи, болезни и отчаяния, и Иссейя даже не знала, кого ей жаль больше: грифоницу, скорчившуюся на груде ветоши, или Амадис – за то, что вынуждена держать своего прекрасного друга в столь ужасных и попросту позорных условиях.

Но скоро это закончится. Эта мысль принесла Иссейе хоть слабое, но все же утешение.

– Скоро ты обретешь покой, – пробормотала эльфийка, обращаясь то ли к несчастному существу, то ли к самой себе.

Она вытянула из Тени призрачный клубок магии и сплела из него еще одно сонное заклинание.

Дымка долго сопротивлялась, не желая сдаваться без боя, но в конце концов воля ее ослабла и она погрузилась в зачарованный сон.

Иссейя приблизилась к ней, сжимая в руке нож.

– Прости меня…

Когда она вышла из загона, по-прежнему стояла ночь. Стражник, растянувшись на земле, тихонько похрапывал. Дымка осталась лежать в своем углу. Ее душа, освобожденная от гнева и ненависти, отправилась в лучший мир. По крайней мере, Иссейя верила, что так оно и есть.

Яйца лежали в широком лоскуте ткани, который она обвязала вокруг плеч и груди: в такие лоскуты долийские эльфы укладывают своих младенцев, когда отправляются в долгий путь. И пусть ее ноша оттягивала ей плечи, сердце эльфийки пело от радости.

Существа, спящие внутри яиц, были совершенно здоровы. Больше всего Иссейя боялась, что ошиблась и яйца безнадежно заражены скверной, но нет. Недуг, поразивший их мать и весь их род, ощущался в них лишь как слабое, едва различимое эхо, и Иссейя, кажется, смогла извлечь его без остатка.

Она впитала его в себя. Насколько ей было известно, уничтожить скверну нельзя. Она разрастается внутри живого существа, словно опухоль, избавиться от которой невозможно. Можно лишь остановить на время, проведя церемонию Посвящения.

Но в яйцах скверны не было – пока в них чувствовался один лишь намек на нее, бесплотный, как тень, и Иссейя, нить за нитью, вытянула эту тень из нерожденных птиц, приняв ее в собственное тело.

Она волновалась, что ей станет хуже, но этого не произошло: лишь в животе появилась какая-то тяжесть, как будто она проглотила больше, чем могла переварить, да перед глазами проплывали черные пятна, если она резко поворачивала голову. Да еще руки и ноги окоченели, и она, как ни пыталась, не могла разогнать в них кровь.

Но она все еще в состоянии двигаться и довести задуманное до конца, а это главное.