Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

В воспоминаниях Ципринуса (О. Пржецлавского) о Н. Н. Новосильцеве содержится интересный эпизод, повествующий о впечатлении, которое портрет бывшей жены польского магната Ф. Сапеги (урожденной графини Потоцкой) произвел на безвестного капитана русского пехотного полка. Мемуарист так описывает случай, показавшийся ему занятным: «Княгиня Пелагея развелась с Франциском и вышла замуж за Павла (родственника первого мужа. – Прим. авт.). Прежний муж не только не держал зла, но „благоприятствовал“ своему преемнику… В местечке Деречине, резиденции князя Франциска, в его магнатском палаце, была прекрасная картинная галерея первых художников разных школ. В числе картин был портрет во весь рост княгини Пелагеи кисти известного Лямпи (Lampi). Княгиня в самом цвете своей красоты была представлена выходящею, полунагая, из ванны. Когда князя не бывало дома, то позволено было всем осматривать палац. Раз в отсутствии хозяина проходила через Деречин партия рекрут… Провожавший ее капитан какого-то пехотного полка Мисюрин пошел осматривать палац. Портрет княгини висел в особой комнате, где стояла мраморная ванна, та самая, которая повторялась в картине. Когда Мисюрин вошел туда и увидел изображение княгини, то так был поражен ее красотою, что просто остолбенел и простоял так долго, что провожавший его лакей должен был напомнить ему, что пора запирать покои. Капитан пришел рано на другой день и просил позволить ему посидеть перед портретом; ушел, только чтобы пообедать, и, возвратясь, просидел до ночи. На третий день то же самое. Он отпустил партию в дальнейший поход с подчиненным офицером, с тем, чтобы ее нагнать, но все-таки оставался и по целым дням просиживал перед своим идеалом. Так прошло десять или более дней, пока не возвратился князь. Тут посещения палаца прекратились, но Мисюрин все-таки оставался в Деречине. Когда князю рассказали об этом чудаке, он послал за ним и объявил, что он может во всякое время приходить смотреть портрет. Оригинал был уже замужем за князем Павлом. Мисюрин широко пользовался позволением князя, которого очень забавляла эта мономания. Между тем влюбленного капитана исключили из службы. Князь Сапега, узнав, что ему нечем жить, назначил ему пожизненную пенсию по 100 червонцев в год и квартиру в одном флигеле палаца с позволением проводить сколько захочет времени в комнате с ванною и портретом. Мисюрин совершенно помешался на этой одной идее, через год или полтора заболел, у него отсохла рука, и вскоре потом он умер»[1353].

Мемуарист поместил этот эпизод рядом с описанием другой любовной истории – рассказом о страстном увлечении Н. Н. Новосильцева Теклой (Феклой) Зубовой, вдовой известного екатерининского фаворита. Родом из виленской шляхты, княгиня была намного моложе Новосильцева, и, по описанию Ципринуса, «эта его (Новосильцева. – Прим. авт.) любовная страсть, запоздалый цветок глубокой осени жизни была для жителей Вильны неисчерпаемым источником смеха… журнал… ухаживаний за княгиней занял бы немало страниц…»[1354]. Если соположить оба рассказа – про неизвестного Мисюрина и про известного Новосильцева, то окажется, что в описаниях любовных историй между польками и русскими О. Пржецлавский выстраивал интерпретацию, в основе которой лежала дихотомия – трагедия (пусть и маленькая) или комедия, а точнее, фарс. Важнее, впрочем, то, что речь в обоих случаях шла о потрясении, которое испытывали герои-мужчины, столкнувшись с невероятной красотой польских женщин, и полная потеря субъектности, на которую они оказывались в этом случае обречены.

В исследовательской литературе утвердилось представление, что русско-польские союзы не одобрялись общественным мнением ни в Польше, ни в России, при этом речь идет не только о периоде после восстания 1830–1831 гг., но и о первых полутора десятилетиях существования Царства Польского[1355]

. Анализируя этот аспект, часто вспоминают отказ известного генерала 1812 г. Н. Н. Раевского выдать свою дочь Марию, будущую княгиню Волконскую, за польского поэта и публициста Г. Олизара. За рассказом о том, что Раевский мотивировал свое несогласие этническими и религиозными различиями, как правило, следует цитата из пушкинского послания «Графу Олизару» (1824 г.):

И тот не наш, кто с девой вашейКольцом заветным сопряжен;

Не выпьем мы заветной чашейЗдоровье ваших красных жен;И наша дева молодая,

Привлекши сердце поляка,Отвергнет, гордостью пылая,Любовь народного врага.

Вероятно, такие истории и внимание к ним в свете предопределили развитие последующей образности, в рамках которой взаимоотношения России и Польши могли изображаться в виде брака по принуждению, как в стихотворении Е. П. Ростопчиной «Насильный брак»[1356].