Последний порог

— Пусть генерал Винкельман всесторонне оценивает эти донесения, — проговорил профессор. — Разумеется, при разработке оперативных планов необходимо предусматривать и такую возможность. Такова уж их обязанность. Я же со своей стороны считаю, что венгры лишь в том случае смогут заключить сепаратный мирный договор и повернуть оружие против нас, если они договорятся с русскими. А это мало вероятно, потому что красных они боятся сильнее, чем дьявола. Между нами говоря, у них есть все основания их бояться. Дело в том, что венгерские господа вместе со своим регентом по самую макушку запачканы кровью. В девятнадцатом году они устроили красным такую кровавую баню, каких не знала история. А позже, после установления диктаторского режима...

Хорти прекрасно понимает, что в случае заключения мирного договора с русскими он должен будет уступить власть тем, кому будут симпатизировать русские. Возможно, венгерские коммунисты в интересах антигитлеровской коалиции на какое-то время будут сдерживать свою ненависть к господствующим классам и согласятся на опять-таки временное сотрудничество с регентом и его армией. Хотя... я и это считаю маловероятным. Вряд ли регент опустится до переговоров с ними. Но уж в чем я уверен, так это в том, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет с ними договориться, поскольку он их боится. Вот так-то, мой друг... — Профессор сбил с сигары пепел и продолжал: — Если же в этой стране дело дойдет до вооруженной борьбы, то организовать ее смогут только коммунисты или же антинемецкие силы, которые противостоят регенту. Я, дорогой Феликс, думаю, что коммунисты рассчитывают в первую очередь на тех офицеров, которые не запятнали себя кровью в период подавления Венгерской советской республики в девятнадцатом году, но таких офицеров очень мало. Во всяком случае, генерал-лейтенант Хайду принадлежит к их числу. Если коммунистам удастся получить оружие от офицеров, их дело выиграно. Но, мой дорогой, эта линия таит в себе опасность. Именно поэтому мы и должны схватить Милана Радовича, и схватить, так сказать, незаметно, а уж потом заставить его говорить, что будет делом далеко не легким. Я знаю его характер — он принадлежит к числу одержимых, которых невозможно сломить физическими пытками, разве что логикой. Мы должны узнать от него, с кем именно он вел переговоры и каких результатов достиг.

— Поймать Радовича почти невозможно.

— Это только так кажется, — заметил Эккер с легкой улыбкой. — Если он еще находится в Венгрии и если мы будем хитры и умны, то мы поймаем его. Дорогой мой Феликс, я не с пустыми руками приехал в Будапешт.

Из газет Чаба узнал о том, что профессор Эккер находится в Венгрии на основании немецко-венгерского соглашения по вопросам культуры. Все те годы, что они не виделись, он вспоминал о профессоре с теплотой. Правда, изредка он писал профессору и даже получал ответы на свои письма. Но разве могли они заменить радость непосредственного общения?! Иногда Чабе казалось, что ему очень недостает общения с Эккером, как представителем немецкого народа. Ведь, не считая дядюшки Вальтера, он ни с кем не мог откровенно рассуждать о немецком народе и его будущем.

О приезде Эккера в Будапешт Чаба написал своему другу Эндре, капеллану первой танковой дивизии, который где-то на полях Украины молил господа бога о ниспослании им победы. Письмо получилось несколько ехидным, однако это нисколько не беспокоило Чабу, так как он хорошо знал, что Эндре прекрасно поймет его местами туманные намеки.

Капеллан был привязан к Эккеру больше, чем Чаба, возможно, потому, что оба они были подвержены мистицизму. Чаба же смотрел на происходящие в мире события довольно трезво, с ужасами войны он встречался почти ежедневно в операционной и хорошо понимал, что если он не поможет раненым, то они погибнут, погибнут вместе со своей верой в бога и своими политическими убеждениями. Вначале он вспоминал об Эндре с большой злостью, особенно те их встречи в Будапеште, когда капеллан приезжал в отпуск и читал ему проповеди о божьем провидении. Пока священник вещал о различных чудесах, Чаба невольно думал о тех калеках, которые оставляли на операционных столах руки и ноги. Покидали госпиталь они этакими живыми обрубками и до самой смерти вынуждены были жить в плетеных корзинках.

— А знаешь, попик, — сказал ему Чаба, — что если бы на самом деле существовал твой вездесущий и всемогущий господь бог, то он не позволил бы этим несчастным остаться в живых. Только не говори, что пути господни неисповедимы. — Чаба закурил. — Знаешь ли ты, что представляет собой твой милостивый бог? — Он повернулся лицом к священнику: — Сопливый, безжалостный мальчишка. Такой же безжалостный садист, какими мы сами были в мальчишеские годы, когда, поймав муху, отрывали ей крылья, лапки, а потом с удовольствием наблюдали за ее мучениями.

— Я такого никогда не делал.