Последний раунд

Нет, больше не могу — будто не хватает воздуха, все написанное давит, от слов душно — я снова возвращаюсь в сегодняшнее утро, то и дело замечаю ее лицо на границе видимого мне мира. Вот опять — у барной стойки — нет, не она — не может быть она: незнакомая девушка — кажется, ждет кого-то, то и дело подносит стакан к губам; вот она садится за столик напротив, блуждает рассеянным пальцем в развороте журнала, не задерживая мысли на страницах, всякий раз провожая мысль в окно. Так бывает: взгляд идет, идет по строчкам, не улавливая — не в силах уловить отпечатанных значений. Звонит телефон, и девушка в момент срастается с трубкой — журнал падает ей на колени — она поднимается, устремившись в окно, — журнал, соскользнув на пол, ложится лямбдой у ее левой туфли — она все глядит в окно — журнал все лежит, мерцая мне женским силуэтом на обложке, — она, напоследок крикнув что-то в телефон, выбегает из кафе, превращая лямбду журнала в прямоугольник, — на женском силуэте остается след от каблука.

Нужно решиться — не описывать вкуса кофе из джезвы и ячменного хлеба, пропустить обед и полбутылки шардоне, очередную прогулку и желтую панамку в камышах, осторожные ласки с примесью пота и песка и единственный поцелуй — неловкий, попавший чуть левее ее губ. Нужно писать с заката: солнце разрывает облака, расслоенные на краях белизной и розой; после ужина — айва и гранат чайной ложкой; внезапный дождь по крыше столовой — и сквозь влажную дымку, словно рожденная морем с мгновение назад: Анна. Задравшаяся до колен юбка, рыжие волосы по плечам, родинка на широкой шее — вся плотная и упругая, похожая в прильнувшей к телу одежде на рыбу, бьющуюся о волны. Чувствую, как жар подступает к горлу, — и тут же холодное прикосновение: ее полупрозрачная ладонь на моей, ее взгляд, исполненный того непостижимого знания, что пришло ко мне только теперь, только сегодня. Ночью в ее комнате — коротко, с какой-то животной поспешностью — придавая в темноте иную форму ее тощему силуэту — мысленно касаясь полных, далеко отстающих друг от друга грудей там, где природа едва намекнула на грудь, — представляя, что держу в руках Анну, что двигаюсь внутрь Анны, что вдавливаю Анну в простыни, — чувствуя Анну всем своим телом — и еще не зная, что Анна есть Анна, призывая ее вздохом или стоном, нарекая ее на языке исступления — неким общим для всех женщин именем. Потом иду, поскальзываясь на водорослях, хватаю руками волны, умываю лицо: чувствую на губах песок, слышу лай собак вдалеке, вижу звезду — звезда через секунду спрячется за черноту. Понимаю: все, что случилось со мной с четверть часа назад, случилось будто в ином воздухе, и, уйдя по колено в море — в море, из которого явилась в мой вечер Анна, — подставляя грудь и лицо прохладным брызгам, я вижу иначе эту ночь: простыни темнеют от слез — пальцы пытаются оттолкнуть, остановить — тело хрупко сжимается навстречу неведомому имени. Сейчас я вижу иначе весь день, нахожу во всяком воспоминании то соединение мыслей, жестов и слов, характерное для моего всегдашнего существования; сейчас я понимаю, чем была Анна, — или пытаюсь спорить со своей памятью, и лучше бы тогда совсем не помнить — навсегда утратить этот дар, но нет же. Невозможно. Не об этом. О чем?

Каков же вопрос?