Последний Рюрикович

— Ты сдержанный человек. У тебя нет на лице обиды. Великий повелитель желает тебе счастливого пути. Он сдержит свое слово. А сейчас иди. Весной жди гостей.

Последние слова звучали в ушах иезуита торжественной хоральной музыкой весь остаток вечера, пока он не улегся спать, совершенно успокоенный и убежденный, что ждать ему осталось недолго.

— Через степь я, конечно, не поеду, — рассуждал он. — Лучше кружным путем, по морю, а там с купцами до самой Москвы. Главное — быть в Ярославле зимой и с помощью Афанасия Нагого договориться со всеми прочими, кто обретается в Угличе. И моя мечта сбудется, — прошептал он засыпая. — Благодарю тебя, дева Мария, за неустанную помощь своему недостойному этой милости служителю.

Уснул он быстро, как и всегда после удачного завершения важных дел.

А хан еще долго не мог заснуть в эту ночь, размышляя, не поспешил ли он в принятии столь важного решения. Наконец, вытащив из-под подушки кусок плаща великого пророка со светящимися узорами и вдоволь им налюбовавшись, сунул его обратно.

«Нет, — устраиваясь поудобнее, чтобы не потревожить утихшую в печени боль, подумал он напоследок, — я поступил правильно. Гяуры ненавидят друг друга. У них лишь название одно — христиане, а присмотреться, так они грызутся между собой, как собаки за баранью кость. Никогда этот западный купец не стал бы рисковать ни своей жизнью, ни жизнью своих соотечественников, чтобы угодить царю московитов. Значит, это не ловушка. А раз так, то кроме выгоды и славы… Нет, не так, — тут же поправил он себя. — Кроме славы и выгоды я получу еще и хорошего союзника, с которым потом можно будет еще долго ходить в походы, получая еще больше славы».

Он довольно заулыбался, пару раз дернул от избытка чувств ногой и еще раз прислушался.

«Однако ничего не болит. Значит, плащ уже действует», — сделал он вывод, окончательно впадая в благодушное настроение, и безмятежно заснул.

Сладко спали в ту ночь, пожалуй, почти все, кроме разве что ханского толмача, который, оседлав коня, ускакал куда-то под покровом южной мглы. В пути он время от времени поглядывал на яркие звезды, щедро усеявшие крымский небосвод, и шептал проклятья. Судя по всему, они предназначались в равной степени как Казы-Гирею, так и безмятежно спавшему в домике купца Франческо иезуиту, причем последнему доставалась неизмеримо большая порция.

Путь его закончился у высокой стены с узкой калиткой, в которую толмач легонько постучал условным сигналом. Видя, что никто не торопится ему открыть, он через пару минут повторил стук. Наконец калитка открылась, и спешившийся всадник шагнул за порог.

— Во имя отца и сына и святаго духа, — трижды истово перекрестился гонец. — К отцу Онуфрию я с важной вестью, — шепнул он заспанному долговязому монаху-привратнику.

С подозрением поглядывая на его татарские одежды, тот, однако, безропотно повел басурмана в узкую, мрачного вида келью, где, сидя за грубо сколоченным столом, тускло освещенным тремя свечками, что-то писал отец Онуфрий. Он, в отличие от привратника, казалось, давно ждал этого незваного странного гостя. Неспешно перекрестив вошедшего, Онуфрий глухим голосом вопросил:

— С добрыми ли вестями, Петруша?

— И вести плохи, и самому мне худо — чуют что-то во дворце, — устало отозвался вошедший.

— А что же за вести? — встревоженно осведомился хозяин кельи и повелительно махнул привратнику.

Долговязый монах, мигом сообразив, что остальная беседа не его ума дело, с низким поклоном вышел. Как только он закрыл за собой толстую дубовую дверь, Петруша, не решавшийся продолжать при свидетеле, плюхнулся на лавку.

— Казы-Гирей походом на Русь собрался. Латиняне его подговаривают. Был у хана сегодня купец, вот и…

— Да откуда ж он тут взялся? — всплеснул руками Онуфрий.

— Боле ничего не ведаю — на половине разговора меня удалили. Однако мыслю, что упредить успеем. Ранее новой весны не пойдут татары. Сушь ныне в степи — не выдюжат у них кони. А как все сызнова зацветет — непременно двинутся.

— Ах, он язычник поганый, ах, нехристь! Чтоб ему в геенне огненной гореть! — заметался из угла в угол, несмотря на свой по-прежнему благодушный вид, отец Онуфрий.

Затем, несколько успокоившись, склонился к Петруше и слегка коснулся старческими сухими губами его лба, мокрого от пота.

— Да благословит тебя господь, сынок, за то, что сумел упредить нашествие басурманское. Передохнешь?

— Некогда, — сумрачно отозвался тот. — Боюсь, спохватятся.

— Ну да ладно. Ох, не след бы тебе вовсе туда возвертаться, но что уж тут сделаешь, коли для Руси твоя службишка надобна.

Проводив его с этими словами из кельи и наказав долговязому монаху, терпеливо ожидавшему в еще более узком, нежели скудная комнатушка отца Онуфрия, коридорчике, накормить гонца и дать ему свежего коня на обратную дорогу, настоятель православного Успенского монастыря, основанного еще в VIII веке, призадумался.