Последний рубеж

— Катенька, милая, и Леша, вы слушайте меня тоже, — говорил Иннокентий Павлович. — Ведь я хорошо понимаю ваши чувства. Закис я тут немножко, может быть, но верьте, не меньше вашего я возмущен. Господи! Вот взять хотя бы тех же декабристов, которых тут упоминали. Да мы должны само даже имя каждого из них произносить с благоговением и преклоняя колени перед этими первыми людьми из высшего дворянства, офицерами гвардии. Они пошли на площадь, чтобы во всеуслышание заявить: они отказываются от своих прав на живых людей, что они требуют свободной жизни для своего народа. О, если бы я мог выйти сейчас на трибуну… да что эта трибуна, — на площадь у Графской пристани, которая в двух шагах от нас, и крикнуть: «Господа! Люди идей, борющиеся за права ближних, не могут отвечать за то, что вышло, за некоторые свои слабости и даже грехи прошлого. Ибо, скажу я, события, среда, время часто оказываются сильнее людей, но за те идеалы, которые проповедовала наша русская интеллигенция, не обвинять ее, а низко поклониться ей нужно. Их дела, их жертвы, их упорство и дают тот животворящий дух, за который так ратовали сегодня некоторые…»

— Не хватит ли, папочка? — перебила отца Катюша и поднялась. — Леша! Мне хочется пройтись по Приморскому бульвару. Составьте компанию, а? Подышим воздухом.

— О, пожалуйста! — поспешно выразил полную готовность матрос, но в то же время он счел нужным выразить и отцу Кати свое внимание и спросил: — А вы как, Иннокентий Павлович, здесь останетесь?

— Да, останусь, — кивнул Иннокентий Павлович. — Послушаю еще.

— После расскажете нам, — сказал матрос, уже крепко держа Катю под руку, чтоб не передумала.

— Да, да, конечно, идите, дети, погуляйте.

Вечер был дивный, свежий и ясный, полная луна плыла над Севастополем, серебрила бухту и горы. Дышалось у моря легко, и Катя с каким-то подчеркнутым старанием вдыхала в себя прохладу ночи.

Леша, настороженно оглядываясь по сторонам и понизив голос, говорил Кате, что бочки с оружием и динамитом честно поделены: три бочки доставлены в лес для партизан Мокроусова, а остальные две послужат для одного грандиозного фейерверка. Катя знала, о чем речь. В Килен-бухте врангелевское интендантство хранило на складах массу ящиков со снарядами и патронами, которые сюда прибывали на иностранных судах из Константинополя. Это был дар Антанты, теперь уже ненужный ей после конца мировой войны, но зато очень нужный врангелевской армии. Катя, собственно, ради того и прибыла в Крым: ее заданием было организовать взрыв складов в Килен-бухте. Теперь, по уверениям Леши, все уже было готово и в определенный момент весь Севастополь задрожит от грома. Катя, слушая Лешу, думала:

«Ну и хорошо. Все бы тут взорвать».

Теперь уже Крым ей не нравился и страшно тянуло обратно к своим, в Берислав, в Каховку, в свой штаб.

— Знаете что, Леша? — сказала Катя. — У меня в сумочке лежит еще одна-единственная сигара. Хотите — отдам ее вам… За все, что сделали… Вы молодец!..

Она вытащила из сумочки последнюю оставшуюся у нее сигару и отдала матросу.

— Буржуйская штука, — сказал Леша, с важностью раскуривая сигару.

Он был так счастлив вниманием Кати, что даже забыл поблагодарить. Зато в порыве откровенности выдал спутнице, что Иннокентий Павлович хлопочет о переводе Кати в горы к Мокроусову и тот уже дал согласие взять ее к себе.

— Боюсь я туда, — смеялась Катя. — А вдруг меня медведь утащит!

— Там нет медведей.

— Волки загрызут.

— Там и волков нет. Не бойтесь.

— А я ничего не боюсь, — уже всерьез отвечала Катя и хмурила брови. — Только зачем вы без меня решаете? — Но тут же добавила: — Если с делом в Килен-бухте все устроено, то не возражаю уйти с вами в горы. Вы ведь проводите меня туда?

— А кто же еще? Я, конечно…

На Приморском бульваре было людно, тут танцевали под оркестр духовой музыки, и, когда заиграли вальс, Катя предложила Леше:

— Покружимся?

— О! — совсем потерял голову Леша.

Пары еще скользили в вальсе, когда к Кате и Леше подошли три полицейских. Один из них был в офицерских погонах.

Последовала резкая команда:

— Руки вверх!

На танцевальной площадке произошел переполох, раздался визг, крик, люди стали разбегаться. Оркестр умолк.

Катю и Лешу офицер объявил арестованными, и под усиленным конвоем их повели куда-то вверх в город, а над Приморским бульваром весь остаток вечера одиноко светила бесприютная луна. Той же ночью, говорят, был поднят с постели в своей каюте и арестован также и Иннокентий Павлович.

А утром в «Заре России» все читали отчет репортера о суде над интеллигенцией.

«Победило обвинение, искусно переместившее центр тяжести на необходимость покаяния интеллигенции в ее вольных и невольных грехах. Настроенная речами обвинителей часть аудитории шумно требовала у защиты выражения покаяния, другая же часть присутствовавших в зале Морского собрания кричала:

— Не покаемся!..

Вольно или невольно, — заканчивал свой отчет о суде газетный репортер, — наша интеллигенция несет большую ответственность в подготовке большевизма в России. Теперь настал момент решительной переоценки всех ценностей…»