Последний сейм Речи Посполитой

— Готов. Трояковский умница, ведет баржи с хлебом и быками в Пруссию. И как раз пришлось ему задержаться под Меречем. Если понадобится, мигом перевезет всех на другой берег, а там уже дело Качановского вывертываться, если будет послана погоня.

— Кричат с Немана. Там наши караульные! — вскочил Заремба, тревожно прислушиваясь.

— Плотовщики перекликаются, — успокоил его отец Серафим. — Ночуют где-то у берега. Несколько дней уже Неман так и кишит судами. Говорят, несколько магнатов получили от Бухгольца разрешение свободного сплава хлеба и быков в Пруссию. Вот и торопятся. Отправляют большие партии.

— Купил этим их голоса при баллотировке трактата. Где вы видали нынче Качановского?

— На квартире у Иванова. Переобул его, говорил кто-то, в свои сапоги и делает с ним что захочет. Совсем стали друзья-приятели. Заглянул я туда за подаянием. Пьют в веселой компании. Капитан сделал вид, будто первый раз видит меня в глаза, и начал трунить надо мной и сквернословить по моему адресу. На прощанье все же бросил мне дукат.

— Всегда готов швыряться и своим и чужим.

— Мошна у него туго набита. Заявил, что согласен перейти на службу к царице. Цицианов пообещал произвести его в полковники и выдал большой аванс. Немало, вероятно, выиграл у них и в картишки. Как-то сказал мне, — с недругов надо рвать что и где придется, чтобы тем легче взять их потом за глотку...

— Слишком, однако, он рискует, ставит на карту свою честь...

Не бойся, пусть от сплетен про тебя хоть вся округа ахнет:

Кто не ест чеснока, от того чесноком не пахнет...

Это он может смело сказать и про себя. А делу нашему принесет большую пользу. Вывернется он из всей этой истории легко, хватит у него находчивости. А вы, поручик, потом обратно в Гродно?

— Чтобы отвлечь подозрения, мне надо будет показаться в обществе и поболтаться в разных местах. Кроме того, у меня много незаконченных дел. Эта несчастная история с Кацпером застала меня врасплох...

— Поражаюсь я вашему отношению!

— Он мне ближе, чем брат родной. Боюсь только, как бы его не отправили в Гродно проселочной дорогой, под усиленным конвоем.

— Вчера еще я видел его в лагере в Лососне, и он меня тоже заметил. К сожалению, подойти нельзя было, караулы мешали. Готов, однако, поручиться, что отправляют его вместе с другими. Если бы удалось напасть на них врасплох, отбить Кацпера и ускакать. Мне знакомы все броды на Немане...

— Хвалю вашу рыцарскую отвагу, отец, но наш долг отбить всех в Мерече. Гласко со своими людьми поджидает уже где-то за городом. Мацюсь, — повысил он слегка голос, — полезай-ка на сосну и посмотри в сторону Гродно! Не пора еще драться, — шепнул он монаху, — перебьют нас всех до единого. Наше предприятие удастся, если навербованные рекруты взбунтуются, перебьют конвой и разбегутся. Вот тут-то нужна голова Качановского, чтобы устроить нам удобный момент для нападения.

— Вот почему ваши солдаты переоделись уличными оборванцами...

— Смею доложить, ваше благородие: видны уж огни факелов, — отрапортовал вполголоса Мацюсь.

— Хорошо. Лошадям обмотать копыта, ноздри обернуть тряпками, караулы с берега стянуть, отступить на полвыстрела и ждать команды.

Тень Мацюся скрылась бесшумно. Заремба приложил ухо к земле, прислушиваясь. Ясно доносился уже скрип телег и топот лошадей.

— Уж лучше бы драться скорей, чем так выжидать, — пробормотал отец Серафим.

Тишина поглотила их шепот. Лес стоял над ними, погруженный во тьму, глухой и словно оцепеневший во сне. Смолистый запах радовал; иногда тихо шуршала вверху сосновая хвоя или незамеченная ветка мягко щекотала лицо. Оба сидели на корточках у зарослей низкого березняка. Широкая дорога серела перед ними, точно полотнище холста, склоненные над нею сосны, казалось, смотрели в ту сторону, откуда доносился все громче и громче стук колес и звуки какого-то оркестра.

— Иванов со своей ротой замыкает шествие, — шепнул монах.

— Я думал, что он поедет вперед. Надо нам отойти подальше от дороги.