Последний сейм Речи Посполитой

— А я из того, что вещает о себе ясный пан Подгорский, делаю тот вывод, что у прусского короля должна быть щедрая рука, чтоб утолять этакую неугасимую жажду... — дерзко съехидничал Воина и направился к дамам.

— Погоди ты, вашество, — послал ему вдогонку задыхающимся от злобы шепотом Подгорский, услышавший его колкость по своему адресу. — Этому лоботрясу любо больше лясы точить с девчонками, чем с нами вести честной разговор. А золотое ведь сердце, — старался он кого-то уверить не без ехидства.

— Зато язык, как у ящерицы.

— И слишком уж много себе позволяет. Нет человека в Гродно, кого б он не задел за живое; ничего для него нет святого.

— О чем изволите судить-рядить, почтеннейшие? — спросил Пулаский, подходя к вельможной группе.

Но в это время поднялся на террасе шум, и кто-то крикнул во весь голос:

— Мосьци пан маршал, слышно, едут!

Действительно, на шоссе послышался топот конских копыт и глухое тарахтенье экипажа, и вскоре из-под нависшей листвы деревьев замелькали факелы мчавшихся во весь дух конных гонцов, а за ними показалась на шоссе шикарная золоченая карета, запряженная шестеркой белых лошадей с выкрашенными в красный цвет гривами и хвостами, окруженная тучей мчащихся галопом казаков в алых, развевающихся чекменях и высоких черных папахах.

Рявкнула громовая фанфара, и карета, описав широкую дугу, остановилась перед террасой. Лакеи опустили подножку, и пан Пулаский, спустившись на последнюю ступеньку террасы, с низким поклоном приветствовал вылезающего из кареты Сиверса, после чего торжественно повел его вверх по лестнице. Хозяин и гость шли, окруженные кольцом из факелов, мимо толпы, почтительно склонявшей головы в трепетном безмолвии. За ними тяжело ступал с пасмурным лицом епископ Коссаковский с кастеляншей, пани Ожаровской.

После длительного церемониала представления гостей пани кастелянша с оживлением спросила:

— А где же обещанный сюрприз, пан маршал?

— Подождите минуту, и слово плотию станет.

— Мы ждем еще графиню Камелли и остальных гостей.

— Но ведь пока что мы все иссохнем от любопытства!

— Рассказывают такие чудеса о приготовленных нам неожиданностях.

— Сегодня нас трудно будет удивить, — заметил Сиверс с улыбкой, подавая Пуласкому табакерку.

— Действительно, мы пережили день, достойный восторга.

— Да, этот восьмой день после именин его светлости посла останется памятным в Польше.

— Скажите, сударь: навсегда памятным.

— Летописи завещают его памяти грядущих поколений.

— Жаль, что его не увековечит наш великий художник Венгерский! — бросил насмешливо Воина, но его заглушил хор раболепных голосов. Слова, полные льстивого восторга, блестящие, словно радуга, фразы, вкрадчивый шепот и подобострастные, просительные взгляды лились со всех сторон на седую, в изящных буклях, голову посла, отвечавшего на приветствия, улыбаясь все время увядшей, как бы приклеенной к узким губам улыбкой покровительственного благодушия. Время от времени он не без самодовольства щупал холеными пальцами широкую голубую андреевскую ленту, которою был награжден совсем недавно за проведение договора о разделе, машинально поправлял на груди усыпанную бриллиантами звезду, доставал табак из дорогой табакерки и, обводя блуждающим взором лица, обращался время от времени с каким-нибудь сухим замечанием к Коссаковскому.

Епископ отвечал вымученной улыбкой, хмурился, однако, все больше и больше и нервно дергал свой подшитый пурпуром плащ; в конце концов он жестко обратился к маршалу:

— Значит, мы ждем только графиню Камелли?

— И его светлость прусского посла.

— Его преосвященство не обожает нашей обаятельной Эвридики, — шепнул Сиверс, задетый его пренебрежительным тоном.

Коссаковский начал в искренних выражениях и с таким пафосом восхвалять голос и красоту графини, что посол, переменив гнев на милость, взял его дружески под руку и отвел в сторону, не замечая шумной кавалькады экипажей, вынырнувшей наконец из чащи кустов и мчавшейся по шоссе в багряном свете факелов, под звон бубенчиков, топот несущихся галопом лошадей, гиканье и гулкое хлопанье бичей.

Бурным вихрем подкатывали к подъезду экипажи — кабриолеты, воланы, кареты, потешные длинные линейки, и пенящийся прибой веселых дам и кавалеров выплеснулся на лестницу и рассыпался по террасе.

Все принялись наперебой рассказывать что-то, поминутно разражаясь хохотом. Графиня Камелли вместе с одной из первых в Польше красавиц, княжной Четвертынской, баронессой Гейкинг, камергершей Рудзкой окружили пани Ожаровскую, рассказывая о каком-то чрезвычайно комическом приключении.

— ... а потом взял и разбил гитару о голову лакея! — с прекомическим пафосом восклицала графиня. — А мы назло этому дикарю пели, не переставая ни на одну минуту. Я думала уже, что он от ярости примется и нас бить, и, если б не камергерша, кто знает, что бы еще было. Его всего передергивало, он уже скрежетал зубами, — вот так, — звонко выкрикивала графиня, подчеркивая каждое слово мимикой и страстной жестикуляцией.