Последний шанс палача

Глеб мечется еще какое-то время, потом замирает, будто муха в смоле, посреди Безвременья, где не действуют человеческие законы. Жесткая банкетка больничного коридора, дремота, бубнеж телевизора в фойе. Жизнь, текущая мимо резиновой вязкой струёй – ни шагу не сделать.

…Снова август, двадцатые числа. Ельцин пожинает лавры, заговорщики в «Матросской тишине», а кое-кто просто застрелился. Новая власть хочет всего и сразу, как простой и ненасытный победитель. Наташа, депрессия, истерики, слезы.

- Это ты виноват! Они сказали, что ты жадный, а потому отомстили мне. Сказали, что ты не смог уберечь свою женщину. Как теперь жить, а?

…Лицо друга Бори сквозь призму водочной бутыли.

- Я могу их найти, но что потом? Натаху били явно не те «быки», что с тобой общались – они ведь тоже не идиоты. Это мафия, Глебчик, там свои законы.

- Мафия - х…фия! На кой тогда вы нужны?! Правоохранители, блин!

…Кабинет Макса в Белом Доме - не по годам большой, свежеотобранный у кого-то из «бывших».

- Понимаешь, брат, мы ведь теперь не подпольщики, а солидные люди, нам нельзя применять криминальные методы. Есть, в конце концов, милиция и суд, пускай делают свою работу, а мы проследим, подкорректируем…

- Ты не понял, Макс, они ребенка моего убили. Ну, возьмут их, ну навесят «легкие телесные повреждения», и всё, аллес!

- Да не шуми ты, - морщится новый хозяин большого кабинета. – Тебя послушать, так у нас тут Чикаго. А между тем, коррупция и казнокрадство были порождением советского застоя. Сейчас к власти пришел народ, а народная власть защитит каждого гражданина свободной России!

- Спасибо, товарищ, я понял, - усмехается Глеб, ощущая легкую тошноту. – Пойду сам разбираться, пока народная власть кабинеты делит. Гляди, чтоб победивший народ тебя не съел, на радостях, а то свободы много, но хавать по-прежнему нечего!

На том и расстаются…

Часть 2. Глава 3

Глава 3

Охотник

Комната, кровать, телефон. Искусственное пламя в пластмассовом камине – мелькание подсвеченных тряпочек. Ночь промозглая, хоть и лето, а фальшивый огонь совсем не греет. Или, просто, слишком много холода внутри, в мясе, в душе, в костях? Намерз ледяной глыбой и не выгнать его ни водкой, ни пламенем.

Серафим помнил себя с детства. С самого рождения, наверное. Или с бескрайней зимней степи, где сломался однажды родительский «газон», и мама тихо уснула, пытаясь согреть крохотного Сережу остатками своего тепла. Папа пытался согреть их обоих, жег тряпки и резиновые скаты, но потом уснул и он. Степь осталась. Ночь, шепот вьюги, вой волков за слоем инея и железа. Смерть…

В тот раз его спасли, единственного. Жить стал с дедом, в огромном опустевшем доме, пропитанном тоской. Дед много пил, курил и кашлял – его зима коснулась еще раньше, в далеких таежных бараках. Отняла молодость, покрыла инеем голову и сожрала правое легкое. Перебрав портвешку, становился дед грустно-лиричен, пел непонятное под баян:

Идут на Севера срока огромные-е!

Кого ни спросишь – у всех Ука-аз!

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые-е!

Взгляни, быть мо-ожет, в последний раз!..